Китай
Поздним весенним вечером Катя Одиночка услыхала шум у входной двери. Набросив на плечи платок и вооружившись кочергой, она выглянула наружу. На крыльце, лицом к стене, лежал мужчина. Катя присела на корточки и издали ткнула его кочергой в плечо. Он глухо застонал и отвалился на спину. Лицо его было черным от крови. Втащив незнакомца в прихожую. Катя убедилась, что водкой от него не пахнет. Она разбудила жившего напротив Юозапаса, который беспрекословно запряг лошадь и отвез мужчину в больницу. Вернувшись домой. Катя обнаружила на крыльце чемоданчик, перевязанный шпагатом. Бросила чемоданчик под кровать и легла рядом с дочкой.
Спустя два дня в гостиницу за рекой прибрел, шатаясь и хватаясь руками за заборы, мужчина с огромной от бинтов головой. Охнув, Одиночка схватила его за руку и потащила в свою комнату.
— Чемодан, — прохрипел он. — Где мой чемоданчик?
— Тут он, тут, — успокоила его Катя. — Ложись-ка.
— Хлеба дай, — попросил мужчина. — Черного.
Она принесла кирпич свежего хлеба. Сжав зубы, мужчина содрал бинты и облепил бритый череп еще теплым хлебным мякишем. Катя уложила его в большой комнате, а сама перебралась в чуланчик к дочке.
Неделю незнакомец не принимал пищу и не откликался на известные Кате мужские имена. С утра до вечера она хлопотала по гостинице, вечерами беззлобно переругивалась с пьяненькими командирами (так в городке называли немногочисленных командированных, приезжавших на бумажную фабрику), то и дело норовившими ее облапить, и поздно вечером, поцеловав шестилетнюю Сонечку, сваливалась на тюфяк, в глубокий и безрадостный сон. Ей снился ее первый муж, уехавший на Север зарабатывать большие деньги и там сгинувший, второй муж, выпивший с похмелья залпом бутылку “мутиловки” — метилового спирта — и тотчас скончавшийся, третий муж, отец Сонечки, утонувший на грузовике в весенней реке. “Невезуха, — говорила она бабам с виноватой своей улыбкой. — Видно, на роду написано”. Была она маленькая, худенькая, с тощей шейкой, на которой торопливо пульсировали тонкие жилки.
Когда, наконец, незнакомец пришел в себя и впервые поел. Катя отвела его к доктору Шеберстову.
— Хлебом, говоришь, залепил? — Доктор быстро ощупал голову пациента. — Не говном — и то хорошо. Кружится? Болит? Руки не дрожат? Покажи.
Вместо того чтобы вытянуть руки перед собой, мужчина достал из кармана нож с выскакивающим лезвием, которое кончиком прижал к толстой пачке писчей бумаги, лежавшей на столе.
— Сколько?
— Чего? — не понял доктор.
— Проколоть сколько?
— Ну… девять, — сказал Шеберстов.
— Считай. — Мужик спрятал нож в карман. — Девять.
Шеберстов отсчитал девять листов бумаги, прорезанных ножом, и уставился на десятый, на котором не осталось и следа.
— Не дрожат, — сказал мужик. — Спасибо.
— Ну и ну, — сказал Шеберстов. — Как я понимаю, такие ножики пером называются? Так ты постарайся пореже его здесь у нас вытаскивать.
По дороге мужчина купил водки, колбасы, шоколада и золотые часики — для Кати.
— Мне? — ахнула Одиночка. — Слушай… как тебя зовут-то хоть?
— Зови Петром. — Он пожал плечами. — Какая разница.
Перед тем как лечь спать, она примерила золотые часики на Сонечкину руку. Часы соскользнули к локтю. Катя поцеловала счастливо улыбавшуюся в полусне девочку, от которой пахло шоколадом, брызнула под мышки духи “Красная Москва”, подаренные профсоюзом к женскому дню, и поправила лямки ночной рубашки на худеньких плечах. Вдруг спохватилась и взялась стричь ногти на ногах — плотные и искривленные плохой обувью.
— Ну чего ты там? — позвал Петр. — Или заснула?
С недостриженными ногтями, пахнущая потом и духами, чуть косолапя от смущения. Катя боком пробралась по стенке в комнату, легла на кровать, стараясь выпятить грудь так, чтобы она казалась больше, — и в очередной раз начала новую жизнь.
Отыскав на чердаке кресло-качалку, Петр при помощи проволоки и гвоздей кое-как починил его и целыми днями просиживал, уставившись на стену перед собой, на которой повесил небольшую карту Китая. Одиночка не спрашивала его ни о чем. А он в иной день мог не произнести ни слова: завтракал, обедал, ужинал — и все молчком. Да сидел в кресле перед картой, покуривая папиросы.
За суетой по гостиничным делам Катя и не заметила, когда и куда исчез чемоданчик из-под кровати. “Я убрал”, — только и сказал Петр. В конце месяца она нашла на столике перед зеркалом пачку денег. Пересчитала — и у нее перехватило дыхание.
— Да если я с такими приду в магазин, меня засмеют, — прошептала она ночью Петру в плечо. — Или посадят. Это из чемоданчика, что ли?
— Трать понемножку, — сказал Петр. — Жизнь прожита.
Катя тихонько засмеялась: ей было хорошо.
Она располнела, стала забывать, как сжимать губы в ниточку, и не опускала глаза, проходя мимо чужих мужчин.
Вечерами Сонечка взбиралась Петру на колени, и он, тихонько раскачиваясь в кресле, рассказывал ей о Китае. Это была страна желтой земли и медлительных рек со сладкими золотыми рыбками. Янцзы, Хуанхэ…
— Это где? Что это? — спрашивала Сонечка.
— Вот. Река. Как эта. — Он кивнул на окно, за которым неслышно текла Преголя. — Хуанхэ.
— Эта хуанхэ называется Преголя, — сказала Сонечка. — Значит, наш китай называется Россия?
— Ну да. А ихняя россия — Китай.
По берегам рек там жили люди с крыльями вместо лопаток. Почуяв приближение смерти, они прощались с родными и улетали на озеро Цилинг-цо, где доживали остаток своей вечности, — но живым путь туда был заказан. Китайцы никогда не путешествовали и не воевали, давно поняв, что пространство и время — это одно и то же. Они никого не любили, но никого и не ненавидели. Друг к другу в гости они летали верхом на пышно-красивых фазанах. Питались яблоками и чаем, который рос в садах, подобно траве. Нарочно для детей вывели породу крошечных животных — волков, слонов и тигров, не выраставших больше котенка.
— Хочу такого слоника… — бормотала сонная девочка.
— Бэйпин, — шептал Петр, — Цзинань… Нанкин… Шанхай… Нинбо… Кантон…
Девочка засыпала, он относил ее на кровать в чуланчик, на стене в котором, на вбитом в стену гвоздике, висели золотые часики: Катя стеснялась носить их.
— Какие-то чудеса ты рассказываешь, — сказала она. — Разве такое бывает?
— А какая разница? — не сразу ответил он. — Откуда мы знаем, что такая страна вообще есть? Нету ее.
— Ну… как же… — растерялась Одиночка. — Про Китай все знают… вот и карта…
— Про ад тоже все знают, — усмехнулся Петр. — Все знают, хотя никто там не бывал. И картинки про ад рисуют. Книжки тоже пишут. Я одну такую читал… как мужики по аду путешествовали. — Опустившись в кресло, добавил: — Лет двадцать с собой эту картинку таскаю. Приколю где-нибудь к стенке — и вот я дома. В Китае. Чунцин, Чэнду, Чифу… С ума сойти!
После таких разговоров Одиночке снились мертвые мужья, и она просыпалась, задыхаясь в их объятиях.
На зиму Петр оформился истопником и слесарем в гостинице. Он таскал уголь из подвала, следил за котлом и менял прокладки в вечно текущих водопроводных кранах. Редкие жильцы, пытавшиеся завязать с ним знакомство, чтобы вместе избывать скуку зимних вечеров, наталкивались на непроницаемую стену молчания. Выслушав их, Петр поворачивался к гостю спиной и погружался в созерцание карты Китая.
Весной Сонечка провалилась под лед. Выпив водки, мужики полезли в реку и долго шарили баграми подо льдом, но так и не нашли девочку. Вернувшись домой. Катя зашла в чулан, посмотрела на золотые часики, висевшие на гвоздике, и упала в обморок.
Петр не утешал Катю. Они часами молча лежали в постели. Было так тихо, что хотелось кричать. Одиночка вжималась в его большое тело, но не могла согреться. Однажды она спросила со стоном:
— Миленький, ну почему от тебя ничем не пахнет? Ни потом, ни ногами… Хоть бы подеколонился, что ли…
— Это бесполезно, — возразил он, но вечером умылся тройным одеколоном.
А утром он отправился в поссовет к Кальсонычу и долго о чем-то с ним разговаривал. Потом зашел к столярам в леспромхоз. После — к Чекушке, возглавлявшему нестройную компанию музыкантов, игравших на свадьбах и похоронах.
В четверг звуки духового оркестра вытащили на улицу молодежь и стариков. В похоронной полуторке, выкрашенной черным лаком, стоял украшенный бумажными цветами и туей детский гроб, возле которого сидела полусонная Одиночка. За полуторкой шагал Петр в черном костюме и надвинутой на брови шляпе. За ним на почтительном расстоянии — оркестранты. Пораженные люди потянулись следом, и на кладбище собралась толпа, какой здесь не видели с похорон памятника Сталину (чтобы не отправлять его в переплавку, мужики похоронили его на Седьмом холме с соблюдением всех правил и обрядов).
— Гроб-то пустой, — прошептала Буяниха, дыша чесноком в ухо Кальсонычу. — Не грех это? Человека-то там нету.
— А людей и не хоронят, — невозмутимо ответил председатель поссовета. — Хоронят мертвых.
Воскресным майским днем Петр вдруг остановил кресло-качалку и, не отрывая взгляда от карты, негромко проговорил:
— Вот и все, Катя.
Вечером Одиночка нашла его на крыльце. Он был убит выстрелом в лицо. Возле трупа валялся разодранный на две половинки чемоданчик. Катя взяла у Юозапаса лошадь и отвезла его в больницу.
Спустя час в больницу примчался участковый Леша Леонтьев.
— Прооперировал? — спросил он у доктора Шеберстова.
Доктор вздернул брови на лоб.
— Это называется эксгумацией. — Он поманил участкового пальцем. — Пойдем-ка. Я еще никогда такого не видал.
Они спустились в подвал и мимо кухни прошли низким сырым коридором с кирпичными стенами в длинную комнату, в углу которой лежали плиты серого льда. Шеберстов включил светильник под потолком и откинул простыню. Леонтьев медленно поднес ладонь ко рту.
— Сколько ж это он… И когда?
— Он умер около года назад, — сказал Шеберстов, накрывая простыней нестерпимо пахнущее разложением тело, киселем расползшееся на гранитной плите. — Выстрел ничего не добавил, можешь мне поверить.
Когда они вернулись в кабинет главврача, Леша жадно выпил стакан кислого компота и, отдышавшись, сказал:
— И как я все это объясню начальству? Дела!
— Эти дела касаются живых людей, — сказал Шеберстов.
Катя опустилась в кресло и уставилась на карту Китая, желтевшую в сумерках неровным пятном на серой стене. Она и не заметила, как уснула. Проснувшись, зачем-то отыскала на карте Бэйпин. Проглотила застрявший в горле ком и прошептала:
— Бэйпин. — Перевела взгляд. — Хуанхэ.
Хуанхэ на карте, Преголя за окном. Река и река. Тут Преголя, там — Хуанхэ. Тут и тут. Там и там.
— Хуанхэ! — простонала она — и заплакала. Она вдруг поняла, что отныне обречена на созерцание этой карты, на жизнь в этом Китае — в этом аду…