Переправа через Иордан

— Эй, молодка! – раздался приглушенный голос из орешника. – Переночевать пустишь? Я без глупостей! На одну ночь только!

Милана насторожилась. Она жила на окраине городка, дом ее выдавался из улицы далеко в поле, на которое она выгоняла корову и овец. Прежний муж обнес двухэтажный узкий дом высоченным забором, забив деревянные стыки железными полосами, а поверху пустил колючую проволоку. Ворота и неширокая калитка были крест-накрест обиты железом и запирались хитрыми замками. Жила Мила после смерти мужа одиноко и сторожко. Служила в библиотеке. Приходя с работы, растапливала колонку и отмывалась добела, особенно старалась с руками – их можно было хоть в аквариум запускать. В гости никого не звала, и незваных – спроваживала. Было ей тридцать пять лет.

— На одну только ночь! – продолжал мужчина из орешника. – Платить нечем, а услужить – чем могу.

— Стемнеет – придешь. – Мила поднялась с ведром молока. – Калитку оставлю открытой. Если ты, конечно, один.

— Один, ей-богу один!

— Имя Божье не поминай всуе.

И, покачивая бедрами, побрела к своему дому.

Вернувшись домой и заперев все замки и засовы, она выставила молоко в погреб – остудить, а сама поднялась в кухню, где, ополаскивая руки под носатым рукомойником, разглядывала себя в пузырястое зеркало и смутно сожалела о своем поступке. Она догадывалась, что это за человек окликнул ее из орешника: в последние дни в городке только и было разговоров, что о сбежавшем из «девятки» (так здесь называли тюрьму) заключенном. Солдаты с собаками прочесывали окерстные леса, милиция расклеила на всех видных местах фотографию беглеца – черный узкий овал лица с носом утицей и глубокими морщинами на лбу. Убийца. Сидеть ему оставалось год с небольшим, да вот не выдержал – сбежал.

На одну ночь.

Она выросла в семье, где было пятеро детей, и все – девочки. Одежда от старших переходила к младшим, и Мила радовалась, что она вторая по возрасту: пальто и платья старшей сестры Веры приходились ей почти впору, не надо было ничего подворачивать да подшивать. Они с Верой были одного роста, разве что у Милы нога была поменьше. В семье по три дня пили спитой чай, водку гостям наливали специальной мерной рюмочкой, свет включали, когда в комнатах становилось уж совсем темно. По окончании библиотечного техникума Мила вышла замуж за тепловозного машиниста Григория, человека аккуратного и почти непьющего. С получки она всякий раз покупала бутылку водки, как делала ее мать, но выпивал Григорий – рюмку-другую – только по большим праздникам, так что в погребе за двенадцать лет скопилось несколько ящиков непочатой водки.

С утра до вечера Григорий гонял туда-сюда цистерны с нефтью, составляя эшелоны, и лишь изредка его посылали в дальние рейсы. По выходным он любил заниматься домом и хозяйством: что-то выпиливал, приколачивал или возился со свиньями и кроликами. Детей у них не было. На третий год совместной жизни они отправились ко врачу, прошли обследование, выяснилось, что ни муж, ни жена не страдают бесплодием. Местный доктор выписал им направление в областную клинику, где супругам должны были объяснить, что, как и в какое время нужно делать, чтобы обзавестись ребенком, но им все было недосуг, а таблетки, которые привез однажды из дальнего рейса Григорий, не помогали. Побывали они и у знахарей, но только зря деньги потратили.

Из библиотечного запасника Мила принесла Библию, и хотя в церковь супруги никогда не ходили, мало-помалу пристрастились к чтению странной книги.

Стоило открыть ее и вчитаться, как мир поворачивался на своей алмазной оси и ты оказывался на краю света, который в то же самое время был центром и средоточием мира. Здесь сражались племена, вопили и плакали пророки, звучали песни любви и обжигали проклятия, и все это происходило, если верить географической карте, висевшей в библиотеке, на крошечном пятачке земли, в краях пустынных и каменистых, среди редких рощ и виноградников, в клубах пыли, под крики рожениц и умирающих. Мир этот менялся и был многошумен, грозен и желанен. Среди пшеничных полей и масличных рощ пели неведомые птицы, рабыни дарили наслаждение и новую жизнь иссякающим старцам, воины в одиночку одолевали лютых великанов, а женщины отличались не только красотой, но и мужеством, и с высоких гор светил немеркнущий свет, а ночью миром овладевало чудовище Раав…

Григория особенно поразила война между галаадитянами и ефремлянами. В двенадцатой главе Книги Судей Израилевых рассказывается о ссоре ефремлян с Иеффаем, лидером галаадитян. После словесной перепалки ефремляне начинают войну против Иеффая.

«И собрал Иеффай всех жителей Галаадских, и сразился с Ефремлянами, и побили жители Галаадские Ефремлян, говоря: вы беглецы Ефремовы, Галаад же среди Ефрема и среди Манассии.

И перехватили Галаадитяне переправу через Иордан от Ефремлян, и когда кто из уцелевших Ефремлян говорил: «позвольте мне переправиться», то жители Галаадские говорили ему: «не Ефремлянин ли ты?» Он говорил: «нет».

Они говорили ему: «скажи: шибболет», а он говорил: «сибболет», и не мог иначе выговорить. Тогда они, взяв его, закалали у переправы через Иордан. И пало в то время из Ефремлян сорок две тысячи».

Немногим удалось перебраться на другой берег Иордана.

Когда Людмила завершала чтение этого короткого эпизода, Григорий захлопывал книгу и выходил во двор покурить и подумать. Мила пристраивалась рядом с ним на крылечке, и муж, мучительно подыскивая слова, пытался передать ей мысли, вызванные прочитанным.

Ефремляне проиграли и, чтобы избегнуть смерти и переправиться через Иордан, должны произнести родное слово «сибболет» так, как оно звучит на языке победителей – «шибболет». Двойка на этом издевательском экзамене равнозначна гибели. Однако находились и такие, кто – может, из-за долго опыта общения с галаадитянами или в силу повышенной фонетической чуткости, обостренной страхом, — произносил слово «шибболет» как требовалось. То есть именно – не правильно, а так, как требовалось. Побежденным приходилось унизиться до того, чтобы извратить звучание природного языка, взлелеянного предками. Отказаться от исповедания предков, их культуры, их духа, то есть отречься от себя, чтобы спастись на землях, занятых народами колен Гад и Рувим. Усталые, измученные, униженные, они собираются в безопасном месте, утоляют жажду и голод; они угрюмы; они раздавлены – не только поражением в бою, но и поражением своей речи и своим предательством. Как быть дальше? «Сибболет» уже стал синонимом поражения, унижения, отщепенства и изгнания. Перенять «шибболет» победителей, признав их правоту и приняв их язык, культуру, дух? Наверняка нашлись и такие, кто так и сделал – и ушел в небытие. Нашлись и другие: гордо настаивая на превосходстве «сибболета» над «шибболетом», — лучше есть стоя траву, чем на коленях — мясо, — они сделали это словом символом, знаменем тех немногих, кто готов стоять до конца и искупить предательство кровью и смертью; они тоже ушли в небытие.

— Вся их жизнь изменилась, — говорил Григорий, — а все из-за одной буквы. Как же себя искорежить нужно, чтобы изменить себе и спастись… А новая жизнь – она будет лучше или хуже? Никто ж не знает…Но ее, новой жизни, уже не избегнуть, значит, нужно жить. А как? Слава богу, мы с тобой на одном берегу.

Иногда он жаловался на боли в сердце, но ко врачам не обращался. И однажды пришел со смены бледный, едва держащийся на ногах, попросил жену, чтобы затопила титан. «Это, наверное, простуда, — с виноватой улыбкой сказал муж. – Сейчас приму ванну погорячее, выпью чаю с малиной и под одеяло. Завтра ж в рейс».

Ванна, однако, не помогла: в горячей воде Григорий и умер от острой сердечной недостаточности, как сказали врачи.

Людмила осталась одна. Она успевала и в библиотеке, и по хозяйству, а когда выдавалось свободное время, читала Библию. Высокая статная красавица и близко не подпускала к себе мужчин.

И вот тебе на!

На одну ночь.

Еще не стемнело, как она растопила титан и приняла ванну. Надела голубой махровый халат без пуговиц. Достала из погреба пыльную поллитровку. Задернула занавеской иконку в углу.

Когда стемнело, в калитку постучали.

Мила сняла с гвоздя серп и ногой пихнула калитку.

Мужчина был в темной казенной куртке, грязнущих штанах и в кепке с узким козырьком..

— Спасибо, — пробормотал он, косясь на серп. – Я человек безопасный, скажу тебе прямо.

— Однако из тюряги сбежал, — сказала Мила. – Пойдем в дом.

Она налила гостю горячих щей, нарезала хлеба тонкими ломтями. Гость выпил водки и набросился на еду.

— Сколько ж тебе лет? – спросила Мила. – И за что посадили?

— Шестьдесят шесть. – Он выдохнул. – Вкуснющие у тебя щи! – Налил себе и ей в рюмки. – Со знакомьицем! Меня Мишей зовут. Михал Михалычем.

— Будь здоров, Михал Михалыч. – Мила выпила. – А меня – Милой. Так посадили тебя за что?

— Жену убил, — сказал Миша, принимаясь за холодец. – Я ж сам петербуржец, а она приезжая… тридцать пять лет… Поначалу ничего, а потом стала она мне скандалы под пьяную руку устраивать. Я выпью, врежу ей разок – она к соседям. Милиция, протокол… А в Питере знаешь какие порядки? Три раза залетел – выгоняют из города и лишают прописки. Когда второй раз такое случилось…

— Водку она тебе сама покупала? – перебила его Мила.

— То-то и оно. – Он налил себе еще. – Тогда я и понял, чего она хочет… Да еще соседи донесли, будто она уже и молодым любовником обзавелась.

— Твое здоровье, Миша. – Мила выпила. – Только носки сам себе стирать будешь. Я баба не брезгливая, но насчет мужских носков – извини.

— Извиняю, конечно. – Миша выпил. – В третий раз думаю: все равно кранты мне. И без того поддатый пришел, а тут еще в холодильнике две поллитры. Выпил я одну поллитру, отрубил ей голову топором… – Он выпил без жадности. – Потом позвонил в милицию, а пока они ехали, вторую поллитру опростал. Дали четырнадцать лет.

— А выйдешь – что будешь делать?

— Женюсь. – Михаил беззвучно захохотал. – Все равно мне без бабы хоть в сто лет – каюк.

— Я тебе воду согрела, — сказала Мила, — помойся. Но только никаких фокусов: как скажу, так и будет.

— Я ж человек режимный, — усмехнулся Михаил. – Все про все понимаю. Да я завтра и уеду.

— В этой одежке? Без денег? – Мила вздохнула. – Тебя еще месяц, самое малое, будут и на железной дороге поджидать, и на автобусной станции. – Помолчала. – Как знаешь, впрочем. На билет я тебе дам, но до станции ты не дойдешь – возьмут.

Михаил угрюмо кивнул.

— И добавят, — сказал он. – Но ты ж меня на месяц у себя не оставишь?

— Это как вести себя станешь, — сказала Мила. – Иди мойся – вода стынет.

Когда распаренный Михаил в темно-синем банном халате вошел в гостиную, Мила сидела за столом, перед нею лежала раскрытая книга.

Михаил сел напротив. Перед ним стояла высокая рюмка.

— Выпей, а я тебе одну историю почитаю. – Людмила посмотрела на него глубоким взглядом. – Только не перебивай. Это история войны галаадитян с ефремлянами…

Она читала ровным голосом. Миша ловил вилкой скользкие грибы в тарелке и слушал.

— Жуть, — сказал он, когда она захлопнула Библию. – Значит, пока я здесь, никаких сибболетов?

— Тебе решать, — усмехнулась Людмила.

Он кивнул.

— У меня и выбора-то нет.

— Выбор всегда есть, — возразила она, снимая халат. – Так что?

— Договорились, — сказал Михаил, не отрывая взгляда от ее тяжелых белых грудей с черными сосками. – Шибболет.

— Тогда иди за мной, — велела она.

Под ее ногой скрипнула лестница.

— Иду. – Михаил сглотнул. – Темно тут у тебя…

— Не промахнешься.

Утром Милана накормила Михаила сытным завтраком с молоком и сказала:

— Проживешь у меня, сколько проживешь. И не высовывайся, чтоб тебя не застукали.

— Договорились, — сказал Михаил. – Ты только не задерживайся.

В полдень, подоив корову, она ушла, заперев все двери на все замки.

Первым делом Михаил взялся обследовать дом – от чердака до подвала. На чердаке он нашел только ножную швейную машинку, укутанную мешковиной, несколько бухт электропровода да десяток пустых деревянных ящиков, пахнувших яблоками.. Через весь чердак висели веревки, на которых хозяйка сушила белье. Он выглянул в маленькое окошко и увидел обсаженную липами дорогу, по которой изредка проезжали машины, а раз протрещал милицейский мотоцикл. Вокруг дома были пастбища да засаженные картошкой поля, разделявшиеся лишь травяной межой. Все как на ладони.

На втором этаже была спальня с низким потолком и широкой металлической кроватью. Угол спальни занимало зеркало на тумбочке, в которой Михаил и обнаружил коробку со сберегательной книжкой на имя хозяйки и стопку денег на повседневные расходы. Под кроватью в большой картонной коробке насчитал сотни две пачек папирос.

Первый этаж занимала просторная кухня с четырехконфорочной плитой, старым гремучим холодильником и кладовкой – банки с вареньем, соль, сахар, какие-то пакетики со специями и полки со столовыми приборами. Из крана капало.

Центр гостиной занимал круглый раздвижной стол, крытый синтетической скатертью. У стены – плюшевый диван, над которым висела свадебная фотография. В углу – этажерка с книгами и картонными папками, в которых были собраны вырезки из газет и журналов – кулинарные рецепты, кройка и шитье. Во второй комнате стоял точно такой же зеленый плюшевый диван, к которому было придвинуто узкое кресло. Напротив – черно-белый телевизор.

Во двор можно было выйти через главную дверь, а можно – и через кухню, откуда вниз вели кирпичные ступени. В самом низу налево – деревянная дверь в погреб. Михаил щелкнул выключателем. Горы картошки на поддонах, овощи, банки с соленьями, а между стеллажами и стеной в несколько рядов выстроились белоголовые бутылки с водкой. В углу на огромном гвозде висел ватник, за которым прикладом в пол стояло ружье. Тут же на чурбачке красовался сунудчок с патронами, порохом, мешочками с дробью и прочими припасами.

Часть обширного мощеного кирпичом двора занимали скотные сараи и загон для свиней. А сбоку, притулив сарай к коровнику, прежний хозяин выстроил что-то вроде мастерской – с верстаком и тисками, множеством инструментов и прочим железным хламом. Хорошенько обшарив мастерскую, Михаил отыскал второй комплект ключей от навесных и врезных замков, завернутый в промасленную тряпочку. Удовлетворенно хмыкнув, он оставил в сарае все на своих местах. Притащил сюда из погреба ружье с припасами и хорошенько вычистил стволы. Запер мастерскую на ключ. Конечно, оружие ему ни к чему, а если поймают, так оно еще и вину отяготит. Но все же иметь под рукой хорошую двустволку было приятно.

Прихватив из подвала бутылку и шмат вяленого мяса, он вернулся в кухню, где от души выпил и закусил, но прежде – заменил в водопроводном кране прокладки: капель раздражала.

Вернувшаяся со службы Людмила нашла его похрапывающим на диване во второй комнате, где стоял телевизор. На полу лежало разобранное ружье. Лицо Михаил прикрыл развернутой Библией. В кухне хоть и было накурено, но окурки валялись в помойном ведре, пепельница начисто вымыта. А пустая бутылка из-под водки спрятана за газовой плитой.

Мила принялась готовить ужин.

За ужином, откупорив вторую бутылку, Михаил поведал ей о ближайших своих планах. Починить электропроводку – в первую очередь на чердаке. Привести в порядок канализацию и водопровод.

— Я в тюряге многому научился, — сказал он. – А в Питере был шофером. Потом в гараже слесарем и электриком. Руки на месте, голова в порядке, только вот без документов – куда?

Мила кивнула.

— В Питере у меня найдутся дружки, — продолжал Михаил. – Если не перемерли все, конечно: тринадцать лет прошло. На старую квартиру возвращаться нельзя. Для начала можно устроиться дворником – им служебное жилье дают. А там и с бумагами разобраться… не перевелись мастера, которые новый паспорт изготовят – не отличишь от настоящего, только деньги плати…

— А ружье зачем?

— Просто так. Люблю с железом возиться. Да и не дело это – держать оружие в подвале.

— Там сухо.

— Смажу и уберу подальше, — успокоил он ее. – А пока домом твоим займусь, много чего нужно сделать. Вот электропроводка у тебя всюду по стенам – не годится, надо в стены убрать. Да и прочее всякое…

— Пойдем-ка, — поманила Людмила.

Из старенького шкафа она достала добротный костюм и велела примерить. Темно-синий двубортный пиджак сел как влитой. Брюки оказались длинноваты.

— Я подогну, — сказала Людмила. – На всякий случай. Выключи свет, Миш.

И стала рвать с себя одежду, не дожидаясь, пока он освободится от костюма.

Ночевали они все-таки наверху. Мила была жадна и нетерпелива, не давала покоя и по утрам, но Михаила это вовсе не сердило: он и сам истосковался по женщине. По понедельникам, когда в библиотеке был выходной, они и вовсе не вылезали из-под одеяла до самого обеда.

— Ты счастлива? – спросил как-то Михаил.

Людмила молча посмотрела на него и впервые по-настоящему улыбнулась, но – промолчала. Поначалу ее пугали его звериные ухватки, рычание и животный хрип, но вскоре она смирилась с его ненасытностью, проявлявшейся почти что не по-человечески.

Михаил погладил ее массивное бедро и почувствовал, как дрогнули ее тяжелые ягодицы.

— Я опять хочу! – тихо засмеялась она, пряча лицо на его волосатой груди. – Как распоследняя сука.

— Ничего, — сказал Михаил, по-хозяйски заваливая ее на спину. – Делов-то.

С утра до вечера он хлопотал по дому. Стараясь поменьше шуметь, он раздолбал все стены, заделал электропроводку и даже заштукатурил кривые рытвины, тянувшиеся к розеткам, выключателям и лампочкам. Работа затягивала, и он хватался то за одно, то за другое: чистил трубы печные и водопроводные, возился с ружьем, точил ножи. Но когда как-то вечером Мила попросила его зарубить петушка, он лишь измочалил топором шею несчастной птицы, которую приканчивать пришлось хозяйке.

— Человека убил, а с курицей справиться не можешь, — попеняла она ему.

— Топоры у тебя все тупые.

— Так наточи.

Иногда он вспоминал свою ленинградскую квартиру – длинную кривую комнату под самой крышей в коммуналке, захламленную и пропахшую табачным дымом, но не испытывал никакой тоски. Питер был связан с убийством, и хотя он и стремился туда всей душой, воспоминание о залитой кровью женщине вызывало содрогание. Чтобы избавиться от дурной памяти, он брался за Бибилию, подчеркивая что-то карандашом или даже выписывая в ученическую тетрадку какие-то фразы…

А Людмила Ивановна неожиданно для себя обнаружила, что в городке полно мужчин, взгляды которых – восхищенные или грязно-липкие – она теперь принимала со смутной радостью.

Постоянным читателем библиотеки был старший лейтенант милиции Кравцов, приходивший сюда каждую неделю, а то и чаще. Он явно стремился обратить на себя внимание статной библиотекарши, с невозмутимым видом восседавшей за конторкой. И если раньше на его попытки заговорить с ней Мила отвечала односложно или вовсе отмалчивалась, то сейчас, к радости офицера, охотно вступала с ним в разговоры.

— Ищете все своего беглеца? – поинтересовалась она. – Ну, который из тюрьмы сбежал…

— Ищем и найдем, — твердым голосом отвечал Кравцов, налегая могучей грудью на конторку. – Чую я, что он пока где-то в городе прячется. В самом, можно сказать, невинном месте. Может, даже в вашем доме…

— Может, — с улыбкой кивала Людмила Ивановна. – И что?

— Не век же ему прятаться – найдем.

— Вы опять Пушкина берете? Стихи любите?

— Я все подряд у него читаю, — говорил Кравцов. – Я честный человек, Людмила Ивановна. И неженатый. А пока неженатый, можно и стишками побаловаться.

— Откуда у вас этот шрам? – спросила вдруг она, когда он взял со стойки очередной том Пушкина.

— Глаз у вас! – восхитился Кравцов. – Это меня в детстве паук укусил. Я его сдуру в руку, а он меня – цап! Рука раздулась, как валенок. Фельдшер с перепугу опухоль и разрезал, но ничего не нашел, а потом все само собой прошло.

— Не он, а она, — сказала Мила. – Вас укусила самка паука-крестовика. Она крупнее самца, на спине у нее такими белыми точечками крест выложен. После соития с самцом она его кусает, а потом съедает.

— Соития… а! – сообразил Кравцов. – Ну и ну! Вот они вы какие, женщины, а? Кому еще такое в голову придет… надо же!

В ответ Людмила лишь безмятежно улыбнулась.

В конце июля Мила отправилась пропалывать картошку, но через полчаса ее скрутило и она еле добралась до дома. Болело в низу живота. На следующий же день она отправилась ко врачу, который и сказал ей, что она беременна.

— И что теперь? – спросил слегка огорошенный новостью Михаил. – Мне уезжать?

— Ребенку нельзя без отца, — сказала Людмила. – И ты слово дал.

— Слово-то – из книжки! – рассердился Михаил. – А в ней много чего написано. Я тут, кстати, хорошенько почитал про всех этих парней… галаадитян и ефремлян и других… Та бойня у моста через Иордан – это все так, вроде как подрались две шайки пастухов и разбежались. А на самом деле ефремляне были самым важным народом в Израиле, во всем тон задавали вместе с царем своим Иеровоамом. С ним они и в ассирийский плен пошли, только там и сгинули. А Иеффай твой вообще нет никто и звать никак. Шестерка, хоть и ходил в судьях. Умер в одиночестве, и никто даже не знал, где он похоронен. Так-то, Людмила Ивановна! Историю надо досказывать до конца и целиком. К нам поп по субботам в тюрягу приходил, так тот все про Христа да про подвиги его, то да се. А я внимательно прочитал книжку, которую он нам оставил, и говорю: «Что ж вы, батюшка, то да се, а главного не говорите? Ведь Христос-то ваш был евреем. А?» Поп залопотал что-то, братва понасупилась, но некоторые из наших призадумались. Не надо по кусочкам, надо все выкладывать…

— Ты слово дал, — повторила Мила.

— Дал…

Той ночью она постелила Михаилу внизу, в комнате с телевизором, на узком покатом диване, на котором спать можно было, только если двумя руками за жесткий подголовный валик держаться. Ружье, завернутое в простыню, она взяла с собой – Михаил не обратил на это внимания: думал, пил водку стакан за стаканом. Потом он попытался уснуть на покатом диване, но – не спалось.

Прежде чем лечь, Людмила Ивановна выбрала из сундучка два патрона потяжелее и зарядила ружье.

Ей тоже не спалось. Разговор с озлобившимся вдруг Михаилом словно повернул алмазную ось мира, и женщина почувствовала себя в пространстве, где даже воздух напоен угрозой.

Стемнело.

Ей было хорошо слышно, как ворочался и ходил в кухню Михаил. Скрипнул дверцей шкафа. Одевается, спокойно отметила Людмила Ивановна. «Пусть бы он сбежал сегодня, — думала она. – Деньги из укладки он еще позавчера взял – на билет хватит». Но когда он затих, она вдруг поняла: просто так он не уйдет.

Заслышав его осторожные шаги, она взяла ружье и приподнялась на локте, нацелив стволы на дверь. И когда Михаил – в синем костюме и с топором – возник на пороге, она выстрелила из обоих стволов. Две разрывные пули, круша все на своем пути, пробили сильное мужское тело и отбросили его к стене. Он сполз на пол, не выпуская из рук топора. Рядом упала велюровая шляпа – синяя, в тон костюму.

Она вылезла из-под одеяла и, перешагнув через мертвые мужские ноги, спустилась в кухню, где на полочке давно без дела стоял телефон.

Не прошло и пятнадцати минут, как к дому подъехали милицейские машины и мотоциклы.

— С вами все в порядке, Людмила Ивановна? – кинулся к хозяйке старший лейтенант Кравцов. – Он вас не поранил, нет?

Она мотнула головой.

— Наповал! – крикнул сверху мужской голос. – Вы жаканами, что ли, стреляли? У него вся спина…

— Да заткнись ты там! – крикнул Кравцов. – Оформляйте скорее да тащите в машину! Вам, может, доктора позвать, Людмила Ивановна?

— Не надо доктора, — прошептала она. – Я вот только водички выпью…

Кравцов бросился к графину с водой.

— Мы у ворот оставим своих людей. – Он поднес ей стакан. – А вы бы пока прилегли. Утром и поговорим… протокол, то да се… Долго он у вас пробыл-то? День? Два? Ну, слава богу, все позади. – Он взял у нее из ее рук стакан и поставил вверх дном на вязаную салфетку. — Дождетесь? Впрочем, конечно! А сейчас прилягте… и ждите нас… ага? Слово даю: больше ничего не случится. Он что-гибудь говорил?

— Говорил, — сказала она. — Шибболет.

— Не понял… — Кравцов почесал нос.

— И я не поняла. Наверное, он и сам не понимал, что это такое на самом деле…