Юрий Буйда

18 марта 1916 года на русско-германском фронте близ Шталуппенена был выпущен всего один артиллерийский снаряд, попавший в крышу одиноко стоявшего фольварка. В это мгновение поручик Сергей Иванович Ламеннэ, пришедший навестить своего друга Мишеньку Рагозина, артиллерийского наблюдателя, скучавшего который день у стереотрубы на чердаке брошенного дома, поднес зажигалку к Мишиной папироске. Снаряд, казалось, разорвался прямо над их головами. Последнее, что увидел Сергей Иванович, была Мишина рука с папироской, втянувшей огонек зажигалки; в следующий миг горячая липкая жидкость, фонтаном ударившая из того места, где только что была Мишина голова, ослепила поручика.

В германский полевой госпиталь был доставлен человек с зажигалкой в судорожно сведенной руке. Рот его был забит черепичной крошкой. Лицо превратилось в темно-красную маску, из расколотой грудной клетки торчали кости и обрывки легких. Оперировать его пришлось несколько раз. Человек остался в живых, но надолго лишился речи, плохо видел и слышал. Документов при нем не обнаружили, погоны сорвало взрывом, и только по лохмотьям шинели и белья определили, что это был офицер. Спустя несколько месяцев, когда он научился самостоятельно передвигаться и реагировать на простейшие команды, его перевели в лагерь для военнопленных неподалеку от городка Велау, стоявшего у слияния рек Алле и Прегель.

Соотечественники пытались разговорить молчуна, но попытки их были безрезультатны. Он не откликался ни на какое имя, ни на воинское звание, лишь слабо улыбался в ответ. Те, кто ухаживал за ним, утверждали, что его белье, сколько б ни носилось, никогда не пачкалось. По мнению суеверных солдат, в большинстве своем вчерашних крестьян, это обстоятельство решительно отличало молчуна от всех прочих. Сердобольные солдаты брали его с собою, отправляясь в работы на соседние фольварки, чтобы добыть приварок к скудному лагерному пайку. Офицер, впрочем, был мало к чему способен, хотя и старался не отставать от товарищей.

Хозяйка фольварка — точнее, это был дом на окраине Велау — сострадательно морщилась, глядя на офицера, неумело ковырявшего землю лопатой.

Муж фрау Гертруды Келлер, часовой мастер Гуго Келлер, пал смертью храбрых во Франции, оставив вдове весьма скромное хозяйство, крохотную мастерскую с инструментами и неутоленную жажду материнства. Широкий лоб, умные серые глаза, чуть тронутые оспенной рябью тугие щеки, соединенные аккуратно вырезанными губами, всегда готовыми к дружелюбной улыбке, — такова была фрау Гертруда, спокойная, физически крепкая и не очень-то склонная относиться к жизни как к наказанию за чьи бы то ни было грехи. После смерти мужа она перестала по ночам видеть сны — теперь они посещали ее днем, затуманивая взгляд калейдоскопом бескостных видений. Изуродованное лицо офицера, утратившего память, вызывало у Гертруды жалость, и она стремилась хоть как-то облегчить его судьбу. Она поручала ему легкую работу по дому, поила его суррогатным кофе с картофельными блинчиками и рассказывала о погибшем муже. Однажды Сергей Иванович случайно забрел в комнатку, служившую покойному Гуго Келлеру мастерской, тронул маятник напольных часов, высившихся в углу, и понял, что ему не хочется покидать эту комнату, этот городок, эту страну. Гертруда нашла его за столом в мастерской. Он обернулся и с улыбкой по-русски сказал: «Часы. Время».

Война завершилась. Сергей Иванович остался в доме Гертруды Келлер. Соседи только пожимали плечами, но старались не быть чрезмерно строгими к молодой вдове. Своим спокойным и дружелюбным нравом она трогала даже сердца, обросшие ледяной чешуей предубеждений. Она называла его Мишей. Постепенно он привык откликаться на это имя. Каждое утро он находил на тумбочке у изголовья голубую тарелку с алым сочным яблоком. Целыми днями он пропадал в мастерской, надвинув лупу на глаз и пытаясь разобраться в тонком кружеве механизмов. Со временем он настолько преуспел в ремесле, что добропорядочные бюргеры стали отдавать свои часы только русскому Мише. Михаэлю. Гертруду это радовало. Она учила мужа немецкому языку, читая с ним вслух Шиллера. У нее было двенадцатитомное тюбингенское издание, которое муж читал в минуты досуга в мастерской, сдвинув лупу на лоб и шевеля губами.

В начале 1925 года у них родилась дочь, которую назвали Луизой. Отец мастерил для девочки заводных зверюшек. Михаэль и маленькая Луиза могли часами просиживать в мастерской, один — работая, другая — наблюдая за тем, как отец чинит время. Иногда он отрывался от работы и долго смотрел на девочку. Именно в такие минуты на пороге мастерской бесшумно вырастал божий ангел, которого Луиза ясно различала, но боялась пошевельнуться, чтобы не огорчить отца.

В конце двадцатых годов его обследовал известный психиатр доктор Эберле-Гофман, описавший «феномен Михаэля Келлера» в специальных журналах как интересный случай ретроградной амнезии. «Утрата памяти столь полная, что удивительно, как этот человек не забыл родной язык. Хотя специалисты утверждают, что речь его весьма бедна… Но, конечно, самое поразительное заключается в том, что этот человек, искалеченный войной и утративший родину, сохранил в своем сердце некий свет, некую высшую радость, даруемую Господом лишь избранным… Его воздействие на пациентов, имевших возможность с ним общаться, просто удивительно по силе. У проведших с ним в палате несколько дней наблюдалось резкое улучшение состояния…» По этому поводу профессор Хайдеггер записал в своем интимном дневнике (из которого впоследствии вырос его знаменитый труд «Время и Сущность»): «Бытие добра и зла немыслимо вне длительности, вне времени, вне истории, тогда как Радость («феномен Михаэля К.») преодолевает эту длительность и, «поглощая добро и зло», выступает как психологический атрибут вечности. Т. о. Михаэль К. существует одновременно во времени и в вечности, как всякий человек, но его существование реализуется в форме сновидения, обладающего самодостаточным содержанием».

По воскресеньям Миша с женой и дочкой ходил в церковь, а после обеда они втроем, если позволяла погода, катались на лодке по Прегелю. Гертруда видела теперь сны, которые можно было потрогать руками, и бескостные видения не беспокоили ее.

Вникая в премудрости часового дела, Миша досконально изучил то, что часовщики называют ремонтуаром и ангранажем, рег-лажем и кадрактурой, узнал систему Грагама и шварцвальдский крючковый ход и понял, что часы — дитя пространства, прикинувшегося в глазах людей временем. Несколько месяцев он пытался сконструировать механизм, который помог бы ему вернуться в прошлое, но однажды не выдержал и расколошматил конструкцию молотком. Он понял, что затерялся во времени, понял, что вернуться назад означало бы познать секрет вечности, чуждой смертному человеку, поддающемуся, однако, на уловки грядущего, убеждающего нас в том, что мы владеем настоящим. На самом деле мы владеем только прошлым, с грустью заключил Миша, прошлым, которое и есть наше настоящее и наше будущее; собственно же будущее — фикция, сон, и только во сне мы проникаем в грядущее безвременье, влекущее как счастье, — сон и смерть родственны, как чудо и чудовище, чудо сна и есть единственная дверь из времени в вечность…

Каждое утро он находил на тумбочке у изголовья голубую тарелку с алым сочным яблоком. Весь день исследовал серебряную вязь часовых механизмов. Ночью со вздохом облегчения вытягивался на крахмальных простынях, с наслаждением вдыхая запах ромашки, исходивший от Гертруды. Это и была жизнь, это и было счастье.

В марте 1945 года, сидя у стола, на котором покоилась со скрещенными на груди руками Луиза, убитая случайным осколком при воздушном налете, Миша и Гертруда прислушивались к канонаде, приближавшейся к городку со всех сторон. В мастерской тикали часы. Гертруда что-то шептала. Рано утром, когда они собрались на кладбище, под окнами их дома остановился русский танк. Из люка выбрался кряжистый белокурый парень со шлемом в руках. Он поднялся на крыльцо и постучал в дверь, но ни Миша, ни Гертруда не шелохнулись. Увидев гроб, танкист смутился и шепотом спросил: «Огонька не найдется, папаша?» Часовщик щелкнул зажигалкой и поднес огонь к папиросе. Русский прикурил, закашлялся и вышел, тихо притворив за собою дверь. Гертруда сказала:

«Пора, Миша…» — «Я не Миша, — сказал муж. — Меня зовут Сергей. Сергей Иванович Ламеннэ. На Рождество мне подарили лошадь с льняной гривой, а потом мы катались на санях». Он думал, что вот сейчас заплачет, но не заплакал.

Похоронив дочь, он ушел. Люди и чудовища, населявшие Гертрудины сновидения, выбрались в ее дневную жизнь, и она, кажется, даже не заметила исчезновения мужа. Каждое утро она ставила на тумбочку у изголовья голубую тарелку с алым сочным яблоком, которое сморщивалось и сгнивало, прежде чем она успевала закрыть за собой дверь.

Изможденный старик в истрепанном пальто прошагал сотни километров, питаясь подаянием в толпах инвалидов и ночуя где придется, и однажды в полдень толкнул дверь в библиотеку поместья Ламеннэ, чудом сохранившуюся, даже с книгами на полках, — правда, это были совсем другие книги. На каминной полке стояли часы. Он нажал потайную пружинку, достал из углубления ключ и завел часы, звонко пропевшие фрагмент знаменитого бетховенско-го финала. Испитая девушка, служившая в этой сельской библиотеке, изумленно взирала на уродливого старика, подслеповато помаргивавшего у камина. Путаясь в словах, он спросил о судьбе барской библиотеки. Пожав плечами, девушка отперла клетушку, где были свалены тома с золотыми и лиловыми обрезами. Сергей Иванович безошибочно извлек из кучи том большого формата. Открыл книгу, прочел:

Freude, Freude treibt die Rader

In der groden Weltenuhr…1

И только после этого обратил внимание на полустертую карандашную вязь. Он приладил свою часовую лупу и узнал почерк младшей сестры Веры. Она писала в никуда, адресуя свое послание ему, Сергею Ламеннэ: «Милый Сережа, я так и знала, что когда-нибудь ты откроешь Шиллера на этом месте и прочтешь мою записку. Маму и папу они уже расстреляли во дворе за клумбами. Со мною, Катенькой и Любашей Бог весть что станется, но вряд ли мы избегнем… Помнишь ли, как плакали мы над этими строками? Это было вечность назад. Глупые мечтатели, глупые гимназисты! И все же я испытываю странную радость и веру в то, что Он не оставит нас и эту страну, этот народ и Его радостью соединятся живые и мертвые, правые и виноватые, и мир устоит, устоит, Сережа! Прощай, Сережа, прощай, милый, молись за нас, как мы молим Бога о тебе. Шиллер будто прозрел нас и сберег нас и нашу веру для будущего. Я целую краешек этой страницы. Кажется, уже. Прощай».

Сергей Иванович вдруг понял, что бездна времени, разверзшаяся перед ним, страшнее бездны вечности. Жизнь показалась ему чем-то столь же далеким и чуждым человеку, как его душа. Ему захотелось умереть — тотчас, сразу, мгновенно, и было мучительно сознавать, что это невозможно. Он поцеловал краешек страницы, исписанной вкось — через немецкие буквы — по-французски карандашом.

С книгой под мышкой и лупой на лбу он вышел из дома, спустя несколько часов был арестован и расстрелян. Книга и немецкое удостоверение личности были приобщены к делу как вещественные доказательства.

Гертруда продолжала жить среди чудовищ, тикающих часов и тарелок с гниющими яблоками. Вся ее жизнь сжалась в один день, еще тридцать лет клонившийся к закату. Потешая новых — русских — жителей городка, прозвавших ее Веселой Гертрудой, она часами приплясывала на одном месте, монотонно напевая: «Зайд умшлюнген, миллионен-..»2 Она жила среди людей и чудовищ из сновидений и потому и не заметила прихода смерти, открывшей дверь в мир, где ее ждал Миша, ждал Гуго, ждала Луиза, ждал, наконец. Бог радости, так и не научившийся немецкие сны отли­чать от русских…

1. Радость двигает колеса

Вечных мировых часов.

Из оды Фридриха Шиллера «К радости».

2. «Обнимитесь, миллионы…»

Из оды Фридриха Шиллера «К радости».