“Дон Домино”: несколько необходимых слов
Этой повести (на Западе нет такого понятия, поэтому там “Дон Домино” называют романом) не повезло: ее нет на русском языке. То есть она существует по-русски только в журнальном варианте, который появился аж в 1993 году. В 1994 году “Дон Домино” оказался в шорт-листе русского Букера – рядом с произведениями Алексея Слаповского, Игоря Клеха, Петра Алешковского и Булата Окуджавы (он и получил премию). Повесть была издана во Франции под названием Le Train Zero и в Англии (The Zero Train), а также в Норвегии и даже в Турции. Недавно в Англии вышло второе ее издание.
Ниже – рецензия Льва Аннинского на “Дон Домино”.
Железный занавес
Самый крутой из “новых”, Юрий Буйда решается понять причину той свинцовой болезни, что засела в людях. Понять, но не простить, а — исторгнуть, выжечь, выбить из жизни эту заразу.
Но как?
Людей съела система. Созданного (покореженного) ею человека не вылечить, не исправить, он изменился органически, “вместо глаз у него цветы, вместо рук плавники, а вместо сердца подшипник”.
В этом химерическом натюрморте главная деталь — подшипник.
Болезнь, свинцом осевшая в костях людей, — тоталитаризм. Буйда создает острую стилистическую вариацию на темы, откованные и обкатанные когда-то соцреалистами; это сплав из Тихонова (“гвозди бы делать из этих людей”), Серафимовича (“Железный поток”) и массовой песни про паровоз, который вперед летит, про стальные руки-крылья, а вместо сердца пламенный мотор. Только адреса перевернуты. Раньше летели — все выше и выше, и Локомотив Истории летел в светлое будущее, а теперь все летит в тартарары, и паровоз летит под откос, то есть в беспросветное прошлое.
Как и другие авторы, осмысляющие “конец света”, Буйда помещает источник драмы вне человеческой личности. Но то, что у других авторов действовало невнятно — “что-то”, неведомая сила, тайный звук, воспринимаемый душой и телом, — то у Буйды материализуется в тяжелую, проломную метафору: жизнь — стальной поезд, стальное чудовище, идущее по шпалам, по судьбам, стальной Молох, пожирающий людей либо делающий и их стальными.
В этом ключе инструментованы у Буйды не только “литые кулачищи” главного героя, но и его кличка, давшая название повести: в кличке, которую бывший детдомовец Ваня Ардабьев получил за свою страсть к игре, звучат вовсе не испанские ноты и даже не стук костяшек по столу, но звон металла о металл, погребальный колокол, лязг деталей грубо свинченного механизма: Дон Домино.
Буйда в стилистике изощрен даже более своих собратьев по цеху; у него следишь не столько за сюжетом, сколько за переливами “основной метафоры”. Если Левитин предлагал нам шипучий коктейль, то Буйда — убойную “политуру” на крепчайшем спирту. У него даже запахи ложатся, как краска на металл: слой на слой. От всех баб поселка разит капустой. В зависимости от сорта духов, выливаемых на себя после варки капусты, бабы пахнут то капустой “Красная Москва”, то капустой “Кармен”, то капустой “Пиковая дама”. Непробиваемы! И красавицы слажены из того же материала, но — навыворот. Если “плечевые” бабы (то есть работающие на том или ином “плече” путевого участка) сделаны из втулок и заклепок, то женщина Ваниной мечты — из чего-то упругого и вибрирующего. Если у тех прически незаметны за несущественностью (при “свинцовых грудях”), то у этой вся прелесть — в пышных волосах, выкованных, однако, из той же вороненой стали. В довершение необычности женщина Ваниной мечты записана еврейкой. Но в имени ее — Фира — все-таки сохраняется привкус феррума. И — несбыточности. У всех кликухи “капустные”: Кузя, Стояхалка, Могила, а у этой имя — звездное: Эсфирь. Наконец (вершина метафорического “буйдословия”), те, свинцовые, непрозрачны, а эта: “Солнце из окна просвечивало ее насквозь, и он ясно различил по-птичьи бьющееся ее сердце, дымную массу печени, прозрачный серебряный колокол мочевого пузыря, голубые косточки, плывшие в розовом мармеладе ее плоти, — “Ваня?!” — вот тогда он понял, что ему надо бежать. И бежал”.
Поразительна в этом пассаже не только смелая пластика, поразителен экзистенциальный нюх, чутье на общую ситуацию: человек настолько прозрачен, что должен таиться, прятаться, бежать, — какой бросок к Хорьку, юркнувшему в лес, к Пете Салабонову, жаждавшему завалиться в “пустыню”!
У Слаповского Локомотив Истории, загнанный в заросший травой мусорный тупик, обрастал, как травой, людьми, поселившимися в старых вагонах, ворующими, пьющими, дерущимися, гуляющими, размножающимися. Мир Слаповского — развесист и непредсказуем.
Мир Буйды — обточен и выверен. Локомотив сохраняет сокрушительную чистоту. Исчезает только номер: состав — “нулевой”. Исчезает содержание: никто не ведает, что везут в вагонах, проносящихся в точно назначенный час мимо застывшего поселка. Исчезает смысл: станция отправления неизвестна, станция назначения — тайна.
Пробравшись к взрывчатке, заложенной когда-то подо все это хозяйство (на случай прихода врагов), Ваня Ардабьев — он же Дон Домино, гвоздь и винтик проклятой машины, — взрывает и машину, и самого себя. “Нулевой” превращается в кучу лома. Ноль исхода — ноль финала. Распад мира, перешедший в распад плоти, оставляет на месте “жизни” пустое место.
Так “все это” кончается у Юрия Буйды, писателя, который родился в послевоенные годы и застал поезд уже перевалившим роковой рубеж и катящимся к откосу.
Родившиеся раньше — застали иное. И по-иному сопротивляются.
Лев Аннинский
«Новый мир», 1995, 2
Вот по этой ссылке можно найти страницу, где собраны английские рецензии на книгу The Zero Train (издательство Dedalus):