Аллес
Да-да, счастливы только слепые, так уж устроен мир. Только на их долю не выпали все те волнения, которые чуть было не привели к погибели городка. Только они не могли и не смогли приникнуть к глазку в стенке ящика, стоявшего посредине задрапированного алым плюшем помещения, над входом в которое этот мошенник повесил написанную от руки табличку: “Ателье "Исполнение желаний"”. Цена договорная”. Кто-то говорил, что владелец ателье проник в городок под видом разложившегося мертвеца в запаянном цинковом гробу, кто-то вспоминал какого-то племянника Светки Чесотки, которого днем она якобы держала под замком в подвале, а ночью выпускала в огород, где он выращивал такую морковь, что женщины стеснялись брать ее в руки при свидетелях… Как бы там ни было, когда освободилось помещение старой аптеки, этот-то человек — метр с кепкой, утопленные едва не до затылка глаза и скрипящие на весь городок ортопедические ботинки — и устроил здесь свое ателье: алый плюш на стенах, черный ящик на треноге, цена договорная, дети до шестнадцати.
Что означает договорная цена, выяснилось в первый же день и вызвало в городке неподдельное веселье.
— Чем хотите, тем и платите, — объяснил хозяин. — Договоримся. А после смотрите сюда — и аллес.
— Чего? — не поняла Буяниха.
— Аля-улю, — перевел на русский язык Колька Урблюд.
— Жулик! — возмутилась Феня из Красной столовой. — Вот я выведу его на чистую воду!
Собственноручно отловив и умертвив крупную рыжую крысу, Феня завернула ее в салфетку с надписью “общепит” и решительным шагом направилась к ателье, у дверей которого уже собралось почти все взрослое население городка. Медово улыбнувшись, Аллес недрогнувшей рукой принял крысу и театральным жестом пригласил Феню к аппарату.
— Вы увидите себя, — прожурчал он, — вы увидите исполнение самых—самых! — сокровенных своих желаний, о которых, быть может, и сами не подозреваете. Вы заглянете в свое будущее.
Через десять минут в дверях показалась бледная Феня с физиономией дохлой крысы. Она слепо шагнула на тротуар. Толпа раздалась. Феня сделала несколько неуверенных шагов.
— Неужто видела? — остановил ее дед Муханов.
— Видела, — прошептала Феня. — Видела, господи боже мой. И рухнула могучим бюстом в лужу.
— Кто следующий? — сладко пропел Аллее, обводя толпу глазами-утопленниками .
И мы поверили — и повалили.
Расплачивались кто чем мог. Кто десятком яиц, кто рублем, а кто и горстью дохлых мух, — все безропотно принимал Аллее. На подгибающихся ногах приближался клиент к черному ящику и, поглубже вдыхая запах нафталина и стеклянно скрипя позвоночником, приникал к глазку. Пять минут для выстроившейся за дверью очереди тянулись как пять лет, но мы не роптали, ибо каждый пытался понять, почему счастливцы, побывавшие в ателье, ничего никому не рассказывают. Ничего и никому. Кто-то выходил оттуда посмеиваясь, кто-то с перекошенной физиономией, кто-то сразу направлялся в Белую столовую напротив и требовал у Люси “триста без закуси”, кто-то же убредал на кладбище и дотемна сидел на лавочке у могилы родителей… Но — никто никому ничего не рассказывал. Мать дочери, сын отцу, жена мужу, подчиненный начальнику — ни гугу. Известная склонностью к словесному недержанию Граммофониха, не полагаясь на свои силы, без наркоза зашила себе рот рыболовной леской.
После посещения ателье председатель поссовета Кальсоныч вдруг отказался от своей ежедневной порции самогонки с куриным пометом и прогнал с глаз долой дурочку Общую Лизу, явившуюся, как всегда, исполнить последнее дневное желание начальника — оно же первое ночное.
Директор музыкальной школы по прозвищу д’Артаньян наконец решился и сделал предложение руки и сердца Алле Пугачевой, с портретом которой он тайно сожительствовал в одной комнате уже восемь лет.
Лесхозовский бухгалтер Глаз Петрович утром тщательно выбрился, надушился и, глядясь в помутневшее зеркало, чтоб не промахнуться, аккуратно перерезал себе горло от уха до уха.
Одновременно начались в городке и странные исчезновения. К примеру, исчезла неведомо как, когда и куда булыжная мостовая от тюрьмы до Банного моста. Разом пропали все собаки черного цвета, а также рыбы сорта уклейка из Преголи и Лавы. За ними — пишущие машинки, у которых отсутствовали литеры “ч”, “р” и “т”. Грузинский чай высшего сорта, которым дед Муханов набивал свои сигареты. Плакат над вывеской магазина головных уборов — “Шляпы партии — шляпы народа”. Ночной шелест ивовых зарослей между базаром и баней. Запахи туи на старом кладбище. Мухи.
Однажды дед Муханов не обнаружил ступенек у сберкассы, на которых обычно собирались старики, чтобы рассказать друг другу одну из тридцати трех любимых историй, — и словно пелена спала с его глаз. Он узрел труп городка — без позеленевших от вечной сырости заборов и гудящих над помойками мух, без плывущего по Преголе дерьма, без пишущих машинок, у которых отсутствовали литеры “ч”, “р” и “т”, без неукротимого бабника Глаза Петровича, чей стеклянный глаз излучал энергию, прожигавшую женские юбки до трусиков, без шляп партии и шляп народа… Узрел, ужаснулся и воскликнул:
— Аллес!
Откликнувшиеся на его призыв мужчины и подростки до шестнадцати лет бросились к ателье “Исполнение желаний”, но, разумеется, уже не застали там Аллеса с утопленными до затылка глазами и скрипящими на весь городок ортопедическими ботинками. Никто не внял просьбам деда Муханова пощадить черный ящик для науки. Аппарат разбили на мелкие кусочки, каковые истолкли в ступе, облили керосином и сожгли, а пепел доверили сожрать Аркаше Стратонову, поскольку твердо были уверены: уж из него-то, кроме говна, ничего не дождешься.
Акция возымела успех. Постепенно в городок вернулось все, что исчезло, вплоть до Фениной дохлой крысы, завернутой в салфетку с надписью “общепит”. Волнение улеглось, и только счастье, кажется, ушло от нас навсегда — ото всех, кроме слепых, разумеется. Так уж устроен мир: счастливы только слепые…