Аталия

                                                                                                                                                                                                       Саше Агееву

Обнаженная, верхом на страшно оскалившемся белом коне, гордо вскинутая голова с развевающимися на ветру густыми волосами, полные плечи, высокая грудь, прекрасные пышные бедра, с окровавленной саблей в правой руке, а в левой — знамя, выкроенное из белоснежной простыни с несмываемыми отпечатками двух тел, — мчалась она то ли в бездну рая, то ли в бездну ада…

Такой запечатлел ее на гравюре анонимный голландский художник.

Ее звали Аталия Осорьина-Роща.

Семнадцати лет она стала женой престарелого князя Осорьина-Рощи, который на другой же день после свадьбы увез свою Аталию в осорьинское подгородное имение, кишмя кишевшее наглыми лакеями, развратными наложницами и их незаконнорожденными детьми, мрачными гайдуками, ряболицыми палачами, медведями и охотничьими псами. В первый же вечер супруг подвел Аталию Алексеевну к большому, в рост, зеркалу, занимавшему угол спальни, и тоном, не терпящим возражений, велел раздеться донага, что юная супруга, не без трепета и смущения, и исполнила. Князь извлек из шкатулки кованый стальной пояс, состоявший из двух полос, расположенных под прямым углом друг к дружке, надел его на чресла супруги и запер на ключ, который повесил себе на шею. После чего велел спальным девушкам проводить княгиню в ее опочивальню и строго ее блюсти.

Так началась затворническая жизнь княгини Аталии.

Раз в месяц, в присутствии мужа, ее осматривал домашний лекарь, свидетельствовавший неубывающую девственность.

Еженедельно, в сопровождении и под наблюдением супруга, она мылась в бане, оберегаемая его присутствием от нескромных шуток и алчных губ развратных женщин.

И ежедневно, опять же под присмотром мужа, ее с бережением освобождали от стального пояса, чтобы, прокипятив его в трех водах и тщательно обтерев едким желтым спиртом, вернуть на место, то есть на княгинины чресла. Удовлетворенный супруг вешал ключ себе на шею и, пожелав жене покойной ночи, отправлялся в свои апартаменты.

Дни свои кроткая княгиня проводила за пяльцами, в благочестивых размышлениях, под монотонное бормотанье мальчиков, нарочно присылаемых князем читать ей Библию. Все это были его бастарды. Машинально проборматывая строки Писания, они буквально пожирали глазами юную матушку, чьи созревающие формы не могла скрыть никакая одежда.

Аталия Алексеевна, однако, не обращала на молодых людей ровно никакого внимания, чем смущала острый ум и отравленное неверием сердце своего супруга, который проводил целые дни у секретных смотровых и слуховых отверстий для наблюдения за женою.

Князь Осорьин-Роща не верил юной супруге, ибо, как он утверждал, слишком знал женскую натуру, весьма подверженную зверю, потаенному в человеках. Князь боялся лишать ее девственности, ибо это означало бы открыть врата райские для других и адовы — для себя: ключарь был стар. И потому во что бы то ни стало положил он сохранить супругу девственной.

Мечта эта овладела старцем, проведшим юные годы и зрелость в блуде необычайнейшем и проводившим вечер своей жизни окруженным развращенными и погубленными им женщинами и мужчинами. Бескрайнее ложе в опочивальне каждую ночь делили с ним пятнадцатилетние девочки-рабыни, мочившиеся под себя из страха пред его руками, и пятнадцатилетние мальчики, под утро таки добиравшиеся, на потеху барину, до жидкой девичьей плоти. Иногда в этих игрищах участвовали и мрачноватые гайдуки, что придавало пасторальному действу привкус жестокости и крови. Тех же, кто не выдерживал этого испытания, заключали в высокие стеклянные сосуды, наполненные едким желтым спиртом, и выставляли за китайские ширмы тут же, в спальне. И если князь вдруг оказывался во власти черной меланхолии, он приказывал засветить в «кунсткамере» разноцветные фонарики и часами бродил между стеклянными сосудами, напоминавшими храмовые колонны, бродил, молча взирая на эти фигуры с чуть приподнятыми, как бы оттопыренными задницами, безвольно висящими ногами и искусно раздвинутыми в улыбке губами, взирая на мертвецов, плывших в жгучей влаге вечности под мерный бой часов, доносившийся из темной глубины дома…

Ничего этого Аталия Алексеевна, разумеется, знать не могла. Со временем она все глубже погружалась в пьянительные библейские воды, все чаще воображала себя Христовой невестой, чьи губы и плечи, все более мешающие груди и вызревающие в чистоте бедра, чьи сновидения, страхи и надежды превращались в роскошный букет на ночном алтаре Жениха…

Чаще всего князь-супруг присылал к ней самого нелюдимого из своих незаконных сыновей, который с соизволенья императрицы получил имя Сорьин. Этот юноша чурался утех отцовского дома, со страстью предавался лишь наукам и не скрывал неудовольствия, когда отец в очередной раз приказывал «почитать матушке». Но именно в его присутствии изящный итальянский табурет под юной княгиней превращался в раскаленную сковородку, в то время как Сорьин, думая о чем-то своем, равнодушно бормотал сквозь зубы: «О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! глаза твои голубиные под кудрями твоими, волоса твои, как стадо коз, сходящее с горы Галаадской…»

Месяцами длилась эта пытка, усугублявшаяся сновидениями.

Вот таким же равнодушным тоном и поведал ей однажды Сорьин о замысле, созревшем в угрюмом мозгу ее супруга. Перебрав все возможности сбережения княгининого целомудрия, князь решил обратиться к помощи искусного английского хирурга Джошуа Морлея, который письмом сообщил о готовности осуществить уникальную операцию, преследующую цель вывести мочепроводящую жилу в задний проход и сделать женское место навсегда неприступным, как бы несуществующим.

— Как у лягушки, — уточнил Сорьин голосом человека, у которого болят зубы.

Княгиня посмотрела на него в упор — так, что у него и впрямь заболели зубы, и невинным голосом осведомилась, ткнув пальчиком в лежавшую перед Сорьиным книгу:

— Что же дальше?

Юноша воззрился на нее с изумлением и едва нашелся прошептать: «Прекрасна ты, возлюбленная моя, как Фирца, любезна, как Иерусалим, грозна, как полки со знаменами…»

Она кивнула и, глядя все так же в упор, задумчиво проговорила: «Возлюбленный мой бел и румян, лучше десяти тысяч других… я вам верю…»

Приличной улыбкой и согласным молчанием ответила она на известие о приезде в имение знатного английского ученого Джошуа Морлея. В первый же вечер он подверг ее тщательнейшему осмотру и остался вполне удовлетворен увиденным.

Когда на следующий день князь Осорьин-Роща и доктор Морлей без доклада, по-деревенски, явились в ее покои, княгиня сидела за пяльцами. Она обвела вошедших внимательным и спокойным взглядом. От нее не укрылось, что гайдуки за князевой спиной прячут что-то в рукавах.

— Доктору угодно осмотреть тебя еще раз, — сказал князь. — Изволь, душа моя.

— Ваша? — княгиня вскинула брови. — Тогда прощайте!

И, выхватив из-под себя два огромных уродливых пистолета, выстрелила мужу в сердце.

С этого выстрела и началась другая жизнь княгини Осорьиной-Рощи.

Едва окружающие пришли в себя, как она приказала поместить тело мужа в стеклянный сосуд с едким желтым спиртом и выставить в «кунсткамере», а доктора Морлея — посадить на цепь в одном из потайных покоев.

Тем же вечером она призвала Сорьина в мужнину опочивальню.

Китайские ширмы были свернуты, разноцветные фонарики возжены. Молодой человек пришел в ужас от необыкновенного зрелища: на краю постели сидела прекрасная обнаженная женщина, чьи чресла были схвачены сталью; вокруг высились стеклянные сосуды, ближайший заключал в себе князя Осорьина-Рощу — со вздернутой задницей, безвольно висящими волосатыми ногами и искусно сделанной улыбкой на устах; в груди его зияла двойная рана.

— Отоприте! — велела княгиня, протягивая юноше ключ.

Наутро она велела ему немедленно покинуть дом.

— Уедемте! — воскликнул он, припав к ее коленям. — Уедем в Европу… в Париж! Там будет царство нашей свободы!

— Париж… — задумчиво повторила княгиня. — Это далеко от России?

— К счастью!

— Но тогда как же там может быть царство нашей свободы?

И как ни умолял он ее о снисхождении, княгиня осталась непреклонной. Глядя на икону с изображением Спасителя и загадочно улыбаясь, она проговорила:

— Мы никогда не расстанемся и никогда не забудем друг друга. Возьмите. — Она протянула ему ключ. — Но для этого вы должны уехать.

Гайдуки усадили безутешного Сорьина верхом и хлестнули коня…

А когда они вернулись, хозяйка отдала приказание, поразившее их точно громом, — однако ослушаться не осмелился никто.

И спустя час в барскую опочивальню потянулись мужчины, сколько их ни было в имении, и всем — и хромому сапожнику, и палачу с лицом из сырого мяса, всем, всем — отдалась прекрасная княгиня на ложе в «кунсткамере». Пред тем каждому выдавалась чара крепкого вина, и иные подходили к ложу в другой раз, чтобы уже с дерзостью овладеть этим телом и, дыша перегаром, выкрикнуть непристойность в коралловое ушко. Хребет ей стерли в кровь. Невзирая на то что дважды в сутки она прерывалась на еду и краткий сон, Аталия Алексеевна исхудала до кости и под конец пятых суток несколько раз впадала в обморочное состояние, так что лекарю пришлось остановить происходящее своею властью.

Около месяца не показывалась на люди княгиня, а когда, наконец, явилась, все были поражены: глаза ее весело блистали, ямочки на румяных щечках смеялись, и осорьинские изумруды, украшавшие прическу, светились особенно тепло и ярко. Люди облегченно завздыхали и заулыбались, между прочими и один конюх, вообще отличавшийся веселым нравом, да вдобавок вспомнивший, как еще недавно эта женщина глухо стонала в его объятиях. Он игриво подмигнул ей. Негромкий выстрел прервал становившееся дерзким веселье. Конюх-весельчак рухнул с черной дыркой во лбу. Ужас, смешанный, однако, с темным восторгом, охватил присутствующих. Княгиня враз сделалась обожаемой и страшной владычицей. И в тот же день железной своей ручкой взялась она за управление огромным своим имуществом и тыщами людских душ. Никто, однако, не знал, что тем утром, взглянув на иконку, Аталия Алексеевна увидела лишь нестриженый затылок Христа: Спаситель отвернулся от нее.

Не прошло много времени, как дом ее превратился в вертеп. Каждый вечер в ее покоях, среди высоких стеклянных сосудов, устраивались оргии, в которых участвовали самые красивые девушки и женщины, самые неутомимые и способные к блуду мужчины. Наутро некоторым из них бесстрастный палач с лицом из сырого мяса резал языки, иных запарывали на конюшне. Гайдуки рыскали по окрестностям и доставляли княгине прохожих и проезжих. После буйного пиршества и головокружительных забав гости нередко просыпались в объятиях медведя или под копытами огромных свиней, обитавших в мрачных подземельях осорьинского дома и питавшихся человеческим мясом.

Слухи о бесчинствах молодой вдовы дошли до государыни. В Осорьин была послана комиссия под началом князя Потемкина.

Как только одноглазый красавец переступил порог осорьинского дома, навстречу ему из других дверей вышла процессия людей в черном, со свечами и иконами, с монахами и попами, со стенаниями и заунывным пением. Двадцать двухсаженных гайдуков несли на плечах широкие носилки с телом прекрасной владелицы имения.

Потемкин грозно нахмурился и жестом велел опустить носилки.

Обнаженная женщина дивной красоты, едва прикрытая прозрачным газом, лежала со скрещенными на груди руками. Ниспадавшие на плечи волосы ее были украшены цветами картофеля. Потемкин опустился на колено и откинул газ с ее лица.

— Диво! — восхищенно прошептал он.

Внезапно раздался странный мелодичный звук, сопровожденный, однако, слишком знакомым всякому запахом.

Потемкин вскочил и обвел людей недоуменным взглядом.

— Но она, кажись, бздит! — воскликнул он.

— Только из почтения к вам, любезный Григорий Александрович! — Прекрасная покойница перевернулась на живот, явив взорам петербургских гостей отлично выпеченные ягодицы. — При сем обратите внимание на крохотную серебряную флейточку, вставленную в известное отверстие и облагораживающую звуки естества. — Она кокетливо подняла ножку и вторично издала нежный звук. — Не желаете ли испробовать, Григорий Александрович?

Потемкин хохотал как безумный. В ту же минуту участь княгини была решена. Григорий Александрович провел в имении месяц. В качестве отчета о поездке он привез в подарок государыне крохотную серебряную флейточку, вызвавшую во дворце фурор и заставившую забыть о проказах княгини Осорьиной.

Более тридцати лет предавалась она неистовому блуду. Иные ее привязанности длились годами, иные — часами; разная была и награда: от драгоценностей и рабов до урезания языков и медвежьих объятий. С годами вместе с угасанием тела гасла и потребность в мужских ласках, которым все чаще предпочитались ласки женские и скотские, для чего в богато убранном деннике содержался ученый осел Соломон, а в роскошной будке — дог Давид. Однако страстно увлекшийся ею именно в те годы князь Понятовский сделал в своем дневнике запись следующего содержания: «Она брюнетка, ослепительной белизны. Брови у нее черные и очень длинные, нос греческий, рот как бы зовущий для поцелуя, рост скорее высокий, тонкая талия, легкая походка, мелодичный голос и веселый смех, как и характер». Ему, впрочем, возражает французская художница Виже-Лебрен, писавшая ее портрет и утверждающая, что Аталия Алексеевна «очень низкого роста».

Весною 1774 года войска очередного русского самозванца Емельяна Пугачева придвинулись близко к границам владений княгини Осорьиной-Рощи. Понимая, что пощады ей от государя-разбойника ждать никак нельзя, Аталия Алексеевна велела собираться в отъезд.

В тот вечер она была проста и тиха, почти ничего не ела и вконец растрогала челядь милосердным обращением и кротостью, которая, вообще говоря, была не в ее нраве.

Оставшись в спальне одна, она тяжело опустилась на табурет перед зеркалом. Оно отразило лицо немолодой усталой женщины, вынужденной пускаться в ухищрения для сокрытия своих лет. Сердце ее сжалось. И долго сидела она неподвижно, чувствуя, как пустеет ее сердце и заволакивается туманом душа.

Внезапно со двора донесся шум. Княгиня прислушалась.

Кто-то громко выругался; всхрапнули лошади; пришибленно завизжала собака; охнула и быстро побежала сенная девушка; с грохотом распахнулась дверь спальни.

— Кто тут? — вскинулась княгиня.

Твердым, уверенным шагом приблизился к ней громадный мужчина с ключом вместо креста на шее — и тело ее тотчас узнало его, и горячим воском наполнились увядающие груди, и тугим шелком натянулся ее живот.

— Господи! Откуда ты?

— С вершины Аманы! — прохрипел он, одним движением разорвав на ней пеньюар. — С вершины Сенира и Ермона! — выкрикнул он, швыряя ее на постель. — От логовищ львиных, от гор барсовых! — прошептал он, погружаясь в нее, как в бездну.

Семь дней и ночей, без еды и сна, предавались они плотским воспоминаниям о той ночи любви, которая однажды развела их на долгие годы. Семь дней и ночей, без еды и сна, и на восьмой княгиня вспомнила все. И поняла также, что отныне до смерти обречена этому мужчине. Без ужаса и удивления внимала она его рассказам о странствованиях по Европе, о дуэлях и войнах и о том, что вот уже полгода, как служит он под знаменами Емельяна Самозванца, который пожаловал его чином полковника.

— Что ж, — только и молвила она, — значит, умереть мне полковницей.
Утром восьмого дня она собрала всех своих слуг, гайдуков и егерей и передала их под начало полковника Сорьина, передала вместе со знаменем — белой шелковой простыней, на которой за семь дней и ночей ало отпечатались ее ягодицы, спина с горошинами позвонков и круглые пятна от стертых в кровь его коленей.

Так началась третья жизнь княгини Осорьиной-Рощи.

Спустя два месяца поручику Изместьеву удалось хитростью заманить полковника Сорьина в ловушку и захватить живым в плен. Его пытали и казнили на базарной площади городка Осорьина. Аталия Алексеевна попыталась выкрасть тело возлюбленного, для чего подослала к палачу лазутчиков с мешком червонцев, однако единственное, что ей удалось, так это выкупить у ката один сорьинский член. Поместив его в стеклянный сосуд, наполненный едким желтым спиртом, Аталия Алексеевна уединилась в черном шатре и провела в полном одиночестве три дня и три ночи. Но никто не слышал ее рыданий.

Спустя четыре дня сотня черных всадников ворвалась в имение Изместьевых и уничтожила всех, не щадя ни брюхатых баб, ни малых детей. Впереди на страшно оскалившемся белом жеребце летела княгиня Осорьина-Роща — с окровавленной саблей в правой руке и смоляным факелом — в левой. Поручик Изместьев, чью молодую жену княгиня-полковница швырнула на растерзание гайдукам, а потом умертвила, поклялся изловить злодейку.

Смерчем, вихрем неслась по России Аталия Осорьина-Роща, не ведавшая жалости мстительница, чье имя наводило ужас и на кротких поселян, и на петербургских придворных. Ночами она уединялась в черном шатре и близко не подпускала к себе ни одного из мужчин.

Днем ее видели на белом жеребце, с тяжелой саблею в руке. За нею несли знамя — шелковую простыню с несмываемыми отпечатками двух тел…

В то же время в осорьинском Крестовоздвиженском монастыре ею была устроена община свободной жизни, члены которой вместе обрабатывали землю, ухаживали за скотом и не имели венчанных жен, ни мужей, но жили кто с кем хотел.

Наконец осенью 1775 года команда поручика Изместьева настигла поредевший отряд полковницы и вынудила его к бою. Сражение было тяжелым, ибо никто из разбойников не желал попадать в солдатские руки живьем. В том бою княгиня лично зарубила драгуна, но была ранена, схвачена и доставлена в Петербург.

Несколько месяцев ее держали в крепости и допрашивали в секретной канцелярии. Видевший ее тогда Гавриил Державин писал: «Женщина весьма бела и дородна, с вислым брюхом и толстыми ляшками, из коих на левой, снутри, родимое пятно… взор, однако, блистающий, ум злобной и едкой…»

Иною предстает она на страницах Записок графа Изместьева, сочиненных им на склоне лет: «Я вошел в камеру и увидел ее. Женщина совершенно невиданной красоты, невзирая на весьма зрелые лета. А вскоре я убедился и в ее глубоком уме… я забыл о разности возрастов, я забыл, что предо мною — убийца обожаемой моей супруги… я был потрясен и покорен одним звуком ее голоса… О если б! — подумал я невзначай, но тотчас прогнал мечту…»

Из тюремного затвора она писала послания императрице, которая, в свою очередь, сообщала о них своему другу барону Гримму: «Острый ум этой нежелательницы добра никому вызывает одновременно ужас и сострадание. Безбожие ее очевидно, а как нет ничего преступнее для Россиян в нынешнем их состоянии, то и княгиня Аталия вполне являет собою порождение диаволово. Вот, однако, барон, образчик ее измышлений: «Россия есть душа, живущая грезою о теле, о воплощении, коего лишена она от истоков своей исторической жизни. Отсутствие свободы не позволяет душе воплотиться. Я разумею свободу тела, без коей свобода души есть лишь свобода веры, дикого бунта и бескостных видений… Отечество свое человек понимает лишь чрез свое устроение и бытие. Однажды я обрела свободу плоти, совершенно противоположную свободе блуда, в коем я жила годами, полагая свободою, — и вместе со свободой плоти обрела свободу души… Боже! никому же не ведомо сие чувство гармонической радости, испытанное мною с моим супругом-разбойником!.. Мы же презираем и боимся тела лишь из страха пред свободой. Мы не знаем, как научиться не бояться себя, своей воли, своей истории, своего Отечества, своего будущего…» Как видите, барон, сия Антихристианка в пылу еретичества своего изобличает себя как наиопаснейшая врагиня Веры, Власти и России».

Невзирая на происхождение, княгиня Осорьина-Роща, ввиду небывалости и мерзости свершенных ею преступлений, была приговорена к площадной казни четвертованием. Государыня наблюдала действо из-под навеса нарочно устроенной беседки. Граф П. для потехи велел доставить государыне стеклянный сосуд с известным членом, извлеченным из княгининой шкатулки. Забава привела императрицу в восторг и весьма развлекла ее, в то время как огромная толпа на площади громко приветствовала ловкость дюжего палача. Швырнув обрубок белого тела на плаху, палач одним ударом отсек злодейке голову. Над плечами ее вздулся розово-фиолетовый пузырь, который палач для смеха проткнул перстом. Против ожиданья, однако, из отверстия не хлынула кровь, но выпорхнула златоклювая птица, прянувшая ввысь и накрывшая тенью своих крыл многотысячную толпу. В страхе и смущении люди повалились на колени, торопливо крестясь и зажмуриваясь. От неожиданности и смущения сотворила крестное знамение и государыня — рукою, в коей по забывчивости был зажат известный член.

Душа же княгини Аталии отлетела, как отлетела и златоклювая птица, — к вершинам Аманы, к вершинам Сенира и Ермона…