Вовка и Скарлатина

Хватило девяти гвоздей. Девяти четырехдюймовых гвоздей. Ей хватило этих девяти гвоздей, чтобы заколотить дом. Эти гвозди валялись во дворе, в кухне – всюду. Сужилин с утра до вечера вбивал их во все, что попадалось на пути. В стены дома, в сосны, обступавшие двор, в чурбак, на котором Багата рубила курам головы. К его инвалидному креслу был приторочен брезентовый мешок, наполненный этими чертовыми гвоздями. Гвозди, молоток и фляжка с ломовым самогоном – это добро всегда было при нем. Он беспрестанно кружил по двору или разъезжал по лесу, глотал самогон, ссал в штаны и вколачивал гвозди в сосны. Стук молотка раздавался с утра до вечера. Этот звук стал таким же привычным, как шум деревьев или мычание коров. Сужилин глотал самогон, ссал в штаны и стучал молотком. Некоторые деревья — что ближе к дому — были сплошь усеяны шляпками гвоздей. На полтора метра от земли деревья были покрыты чешуей из этих шляпок. Он вытягивался и выгибался в своем кресле, тужился, багровел, пытаясь дотянуться выше, еще выше, еще. Иногда он останавливался, откидывал свалявшиеся сальные волосы с воспаленного грязного лица и смотрел на Вовку так, словно прикидывал, как бы и в нее вколотить гвоздь. В задницу или, например, в голову. Вовка боялась поворачиваться к нему спиной, когда оказывалась рядом.

Старуха Багата не одобряла поведение племянника, но помалкивала. По паспорту она была Агафьей, но откликалась только на Агату. Дети же звали ее бабушкой Агатой, Ба Агатой, Багатой. Когда-то она была экскаваторщицей у мелиораторов, а когда вышла на пенсию, занялась хозяйством и охотой, била лису и ходила на волков. Соседи называли ее щелевой старухой — такая в любую щель пролезет, чтобы добыть денег, и побаивались: Багата была сурова. Но Сужилина это не касалось: Багата на иконе пообещала умиравшей сестре никогда не обижать племянника. Она следила за тем, чтобы Вовка держала себя в чистоте. Вовка помогала старухе ухаживать за птицей и скотиной, мыла полы — ползала на четвереньках из комнаты в комнату и скребла половицы ножом, а по воскресеньям они, старуха и Вовка, усаживались на веранде, молча смотрели на лес, обступавший дом со всех сторон, и курили — старуха трубку с длинным чубуком, а Вовка — носогрейку, оставшуюся от старика, покойного мужа Багаты. Как-то Багата сказала, что у настоящей женщины должно быть десять детей, а вот ей Бог не дал ни одного. «Десять?» — удивилась Вовка. «А иначе зачем бабе жить?»

Сужилин был ветеринаром, то есть нужнейшим человеком в деревнях, где люди выживали только благодаря скотине и картошке. Вовку он встретил в малолюдном селе, где она жила у старухи Устиновой. Вовка не помнила родителей, которые назвали ее Владимирой и бросили трех лет от роду. Старухе было сорок лет, она что ни месяц приводила нового мужика, и ей было не до девчонки. «Ты животная, — говорила она Вовке презрительно. — У тебя хвост». Хвост был величиной с мизинчик, но Вовка боялась, что он еще вырастет. Когда становилось невмоготу, Вовка пряталась на чердаке с жестяной баночкой, в которой старуха хранила специи. Девочка брала на язык чуть-чуть молотого кардамона, закрывала глаза и мечтала о том дне, когда Путин издаст наконец указ о казни старухи Устиновой.

Осенью Сужилин объезжал деревни, собирая долги. Старуха Устинова была ему много должна. О чем они там ночью шушукались, Вовка не слышала. Один только раз старуха повысила голос: «Лисичку-то на воротник накинь: не козу берешь — живую девку».

Утром Сужилин позвал Вовку за занавеску, велел раздеться, приложил фонендоскоп к груди, потрогал хвостик, потом залез пальцами между ног, покивал. «Это хорошо, — пробормотал он. — А то знаю я вас, деревенских, знаю, чего вы в баньках с братьями вытворяете». «Нету у меня братьев, — сказала Вовка в нос. — И в заводе не было».

Потом они съездили в поселок, в магазин, где Сужилин купил Вовке пальто на два размера больше и туфли на каблуках. Старуха Устинова, которой Сужилин подарил двух поросят и лисичку на воротник, выпила водки, расчувствовалась и сказала на прощание Вовке: «С ним не пропадешь. Он из тебя не то что человека — Майю Плисецкую сделает».

Выехав за околицу, Сужилин остановил машину, перелез на заднее сиденье и велел Вовке раздвинуть ноги. К вечеру они приехали на Семнадцатый кордон, где их ждала Багата. Через месяц Вовке исполнилось тринадцать. Сужилин подарил ей на день рождения театральный бинокль. Бинокль оказался бесполезным: вокруг сплошной стеной стояли деревья, закрывавшие обзор.

А через месяц пьяный Сужилин попал в аварию. Машина упала в глубокий овраг, и чтобы вытащить ее, пришлось вызывать из деревни трактористов. Багата и Вовка отделались ушибами и царапинами, а Сужилин сломал позвоночник. Теперь он целыми днями разъезжал в инвалидном кресле по двору или по лесу, стучал молотком, пил самогон и ссал в штаны. Иногда он въезжал на кресле в озеро и засыпал. Старуха и Вовка с трудом вытаскивали коляску из камышей и волокли Сужилина домой, а он орал на весь лес и пытался дотянуться до Вовки.

Однажды осенью, когда старухи не было дома, Вовка взяла мешок и отправилась к озеру. Сужилин спал в камышах, уронив голову на грудь. Вовка вытащила его из кресла, засунула в мешок и отнесла в лодку. Когда она выплыла на середину озера, Сужилин вдруг очнулся и начал орать, но Вовка ударила его молотком и сбросила мешок в воду. Наверное, целый час она стояла в лодке с шестом наготове, чтобы не позволить Сужилина всплыть. Но он не всплыл.

Вечером старуха спросила о племяннике, но Вовка сказала, что не знает, где он, и знать не хочет. Что он прыщ. Что он ей надоел. Что хватит. Что если старуха еще раз спросит, где племянник, она и ее стукнет молотком. Багата поднялась в свою комнату, подперла дверь диваном и всю ночь просидела на полу с заряженным ружьем в руках. Но к утру она смирилась со смертью племянника.

Смерть Сужилина ничего не изменила в их жизни. Старуха доила корову и охотилась на лис и волков, а Вовка корячилась на огороде и мыла полы — скребла ножом, переползая на четвереньках из комнаты в комнату. По воскресеньям они сидели на веранде и курили. Старуха прихлебывала из кружки самогон, разбавленный вишневым компотом, а Вовка разглядывала в бинокль лес и дорогу, которая вела к поселку. Еще старуха учила Вовку стрелять. Вовке нравился пятизарядный охотничий «браунинг», хотя патроны для него приходилось подпиливать, чтоб ружье не заедало. С тридцати шагов она попадала в баночку из-под майонеза, а с пятидесяти — в литровую банку.

Весной Багату укусила бешеная лиса, и через неделю старуха умерла. Вовка позвала соседей Никулиных, и втроем они похоронили Багату под сосной, украшенной шляпками гвоздей.

Оставшись одна, Вовка взвалила на себя все хозяйство. Она ухаживала за коровой и свиньями, кормила кур, ставила капканы и, как умела, выделывала заячьи шкурки. Мыла полы, ползая на четвереньках с ножом из комнаты в комнату. По воскресеньям сидела на веранде с трубкой-носогрейкой и разглядывала в бинокль сосны.

По вечерам она смотрела порнокассеты. Кассеты с порнофильмами она обнаружила, когда прибирала в доме после смерти Сужилина. Он прятал эти фильмы в нижних ящиках письменного стола. На коробках было написано «эротика». Вовка поставила кассету наугад. Сначала она удивилась, потом немножко смутилась, когда увидела мужской член во весь экран, а потом уже не смогла оторваться от телевизора. Эти мужчины и женщины так плавно двигались, так загадочно улыбались, у них была такая нежная кожа, и они так целовались… Вовку никто так не целовал. Когда Сужилин залезал на нее, она отворачивалась. Он ставил ей засосы на плечах, а когда ее грудь подросла, то и на груди, но ее губы Сужилина не интересовали. Вовка даже боялась целоваться в губы – в этом было что-то непристойное, слизистое, животное. А герои этих фильмов целовались много и с удовольствием. Они ласкали друг дружку губами и языками. Вовка вспомнила срамные губы Сужилина и вдруг расплакалась. Она плакала впервые в жизни и не могла остановиться. Она не плакала, когда ее била старуха Устинова, не плакала, когда ее насиловал Сужилин, но увидев этих красивых людей, нежно целующих друг дружку в губы, она не смогла сдержаться и разревелась. Ей хотелось схватить молоток и разбить этот чертов телевизор, а если бы она могла, то перебить молотком и всех этих прекрасных людей.

А потом появился Кардамон. Впрочем, он и раньше бывал на Семнадцатом кордоне — скупал шкуры. Старуха доставала из кладовки лис, волков, барсуков, енотов, а Кардамон придирчиво встряхивал и осматривал каждую шкурку, дул по ворсу и против, прижимал к лицу и только после этого назначал цену. Он платил наличными, без квитанций. По такому случаю старуха накрывала стол — с жареным мясом, грибами и самогонкой на калганном корне. Иногда Кардамон оставался ночевать. Старуха называла его Ильей Григорьевичем, а Вовка упрямо звала Кардамоном — так ей хотелось.

Теперь, когда Багаты не стало, принимала Кардамона Вовка. Она достала из кладовки шкуры, и Кардамон принялся их встряхивать, дуть на них и щуриться. Потом он извлек из кармана деньги — Вовка спрятала их в шкатулку и позвала гостя к столу. Мужчина сбегал к своей машине и вернулся с коробкой конфет, на которой была изображена балерина, и с бутылкой сладкого вина. А когда они выпили и покурили, Кардамон затеял веселую игру в вишенку. Он брал губами вишенку из компота и требовал, чтобы Вовка губами же эту вишенку у него отняла. Вовка смеялась, роняла вишенку на пол, и игра начиналась сызнова. Кардамон гладил ее бедра и называл вишенкой, целовал ее руки, сначала левую, а потом правую, и наконец Вовка сказала, что она ему даст, только сперва загонит в сарай теленка.

Кардамон приезжал еще несколько раз и привозил Вовке подарки. Он подарил ей стеклянный шар со снегом, золотое колечко с синим камнем и трусы. Трусы были именно такие, о каких Вовка мечтала: узкие, тонкие, ажурные, как у красавиц из порнофильмов. В фильмах их называли не трусами, а трусиками. «Это стринги, — сказал Кардамон. — Ужасных денег предмет». В ожидании Кардамона Вовка надевала стринги, туфли на высоких каблуках, кольцо с синим камнем и усаживалась с трубкой-носогрейкой на веранде, любуясь снегом, который безостановочно кружил в стеклянном шарике.

Кардамон рассказывал ей о своем красивом доме в Чудове, о доме без хозяйки, и демонстрировал светящийся галстук. Это был самый обыкновенный галстук, но в темноте на нем загоралось изображение сисястой Маргарет Тэтчер. Вовка кормила его своим любимым лакомством — макаронами с сахаром.

Но вскоре Кардамон перестал приезжать на кордон. Вовка по-прежнему занималась хозяйством и мыла полы, хотя с каждой неделей это требовало все больше усилий: живот рос и рос, а потом ребенок стал толкаться. Невестка Никулиных, фельдшерица, расспросила Вовку обо всем и сказала, что та на девятом месяце, то есть скоро ей рожать. «А кто отец?» — спросила она. «Кардамон», — ответила Вовка. Никулина захохотала и ушла.

Щелевая старуха Багата однажды пригнала откуда-то ржавый лязгающий автобус с грязными занавесками на окнах. Вовка не знала, как Багата стала владелицей автобуса: то ли купила, то ли выменяла. Кресла в автобусе были сняты, летом они возили в просторном салоне сено для коровы, которое заготавливали на лесных полянах, а осенью — картошку с дальнего огорода. Вовка научилась управлять автобусом не хуже Багаты.

И вот однажды вечером она погрузила в автобус пуховую перину, два стеганых одеяла, две подушки, четыре льняные простыни, четыре наволочки в клеточку, три махровых полотенца, зимнее пальто с песцовым воротником, красивое платье – красное с золотым, болотные сапоги – пригодятся, два ковра, а еще мясорубку, три кастрюли больших и две маленьких, две сковородки – каждая с добрую бабью задницу, медный таз для варенья, телевизор, пять коробок макарон, мешок сахара-песка, десять кило гречки-ядрицы, две трехлитровых банки вишневого компота, завернутых в детское одеяльце, самогонный аппарат из нержавейки, два охотничьих ружья с запасом патронов, швейную машинку, топор, топорик и колун, пятьдесят фунтов овечьей шерсти, пуд меда, пяток битых кур, живого кабанчика в мешке, а еще много шкур – лисьих, бобровых, волчьих, енотовых, ондатровых, надела стринги, кольцо с синим камнем, сунула в карман стеклянный шар со снегом, заколотила дом — хватило девяти гвоздей — и подожгла его, а потом бросила в рот вишенку, села за руль и поздно вечером покинула Семнадцатый кордон.

Она делала только то, что должна была делать. Она ничего заранее не обдумывала, просто однажды вечером заколотила гвоздями и подожгла дом, села в автобус и отправилась в Чудов. Ей не приходило в голову, что она может не отыскать Кардамона. Не думала она и о том, как ее встретит Кардамон, который ничего не знал о ее беременности. Они ни разу не произнесли слово «любовь», но ребенок был от Кардамона, и этого Вовке было достаточно. Она отправилась к Кардамону, отцу ее будущего ребенка, чтобы стать хозяйкой в его красивом доме, готовить макароны с сахаром, скрести ножом полы, переползая на четвереньках из комнаты в комнату, а по воскресеньям курить трубку на веранде и разглядывать окрестности в театральный бинокль.

Она не знала дороги, поэтому заплутала, но к ночи все-таки добралась до Чудова. Поставила автобус в проулке, накормила поросенка вареной картошкой, выкурила трубку и легла спать на полу в обнимку с «браунингом», завернувшись с головой в овчинный полушубок.

Утром, прежде чем начать поиски Кардамона, она зашла в магазин, чтобы купить что-нибудь на завтрак. Протянула кассирше пятисотрублевку, та сунула ее в какую-то коробочку и позвала хозяина, жилистого мужчину в очках, и они вдвоем, продавщица и очкарик, набросились на Вовку, завернули ей руки за спину и отвели в милицию. Вовка попыталась брыкаться, но продавщица врезала ей по носу — пошла кровь.

Начальник милиции Пан Паратов (вообще-то его звали Пантелеймоном Романовичем) выслушал очкарика, потом протянул Вовке носовой платок — «Утрись!» — и велел выложить на стол все, что было в карманах. Вовка выгребла из карманов три пятисотрублевки, стеклянный шар со снегом, непочатый тюбик губной помады, трубку-носогрейку, спички, складной нож, ключи от автобуса, несколько пуговиц вперемешку с фасолью и пшеницей.

Когда начальник милиции выгнал продавщицу и заведующего, Вовка села на стул, широко расставив ноги, и сказала, что хотела бы покурить. Пан Паратов позволил ей закурить и спросил, знает ли она о том, что изготовление и сбыт фальшивых денег влечет за собой ответственность по статье 186-й Уголовного кодекса Российской Федерации и карается тюремным заключением на срок от пяти до пятнадцати лет.

— Это еще на хера? — удивилась Вовка. — В тюрьму-то за что?

От нее пахло дешевой парфюмерией, бензином и чем-то щемяще-женским. Она не понимала, что происходит, но держалась спокойно. Невозмутимая брюхатая богиня с плоским носом и чуть гнусавым голосом.

Пан Паратов сел рядом и стал ее расспрашивать. Вовка отвечала с достоинством, рассказав о Багате, Сужилине и Кардамоне. Ей нечего было скрывать: она приехала к отцу своего будущего ребенка. Она приехала к Кардамону, чтобы мыть полы в его доме и курить трубку на веранде. Ждет он ее или не ждет — это не важно. А важно то, что у нее ребенок, а детей просто так, ни с того ни с сего, не заводят. Рассказывая о Кардамоне, она не забыла упомянуть о его умопомрачительном галстуке со светящейся сисястой бабой.

Услышав про галстук, Пан Паратов хмыкнул, вызвал своего заместителя, капитана Черви, и приказал ему притащить в милицию гражданина Горибабу, который живет со Скарлатиной. И обыскать дом Скарлатины сверху донизу, от чердака до подвала. И допросить всех в доме, включая собаку, кошку и зубную щетку. И сказать Скарлатине, что никто Горибабу в камере кормить не собирается, так что пусть сама носит ему еду, если хочет. А потом велел принести чаю и печенья для Вовки.

Вскоре в милицию доставили Илью Григорьевича Горибабу, маленького лысоватого мужчину с вислыми щечками и острым носиком, а заодно и небольшой чемоданчик с фальшивыми пятисотрублевками, найденный на чердаке. Горибаба отказался узнавать Вовку, стал кричать, что знать ничего не знает ни про эту брюхатую шалаву, ни про лисьи шкуры, ни про фальшивые деньги, расплакался и сказал, что фальшивые деньги ему подбросили, а он не смог удержаться, и готов на коленях просить прощения у Российской Федерации…

— Ты просто не ожидал, что она сюда с твоими бумажками заявится, — сказал Паратов. — Ну не везет же Скарлатине! Не везет!

Лиду Самарину, продавщицу, прозвали Скарлатиной из-за вздорного характера и лающего голоса. Она трижды побывала замужем, и все ее мужья уходили от нее в тюрьму — кто за драку с членовредительством, кто за воровство. Родила сыновей-близнецов, которых тоже посадили: в армейской казарме они изнасиловали и убили сослуживца. Скарлатина не верила, что ее сыновья могли изнасиловать мужчину: «Да они даже яиц не ели, потому что они из куриной жопы!» С Горибабой она прожила два года — и на тебе.

Пан Паратов посмотрел на бледную Вовку и приказал вывести Горибабу. Но тот, проходя мимо Вовки, вдруг с воплем бросился на нее, схватил за волосы, замахнулся — Пан Паратов едва успел схватить его за руки.

Горибабу отволокли в камеру, находившуюся на втором этаже, и заперли.

Вовка сидела на стуле, враз осунувшаяся, но спокойная.

— Ты его так любила? — спросил Паратов. — Кардамона этого? Тебе кто-нибудь говорил, что ты красивая? Что у тебя глаза и все такое?

— Ничего вы, дяденька, не понимаете, — сказала Вовка.

— А тогда дом зачем сожгла?

Вовка только пожала плечами.

Пан Паратов вернул ей все, что было у нее в карманах, кроме фальшивых денег и складного ножа, и сказал, что отведет ее в больницу. Она кивнула.

— Только сперва мне надо это самое, — сказала она. — Очень надо.

Пан Паратов взял в дежурке ключ и отвел Вовку в туалет. Чтобы попасть в туалет, надо было выйти на крыльцо и открыть соседнюю дверь.

— Вы чего же, и преступников сюда водите? — спросила Вовка.

— Перед унитазом все равны, — сказал майор. — Ты там не долго.

Вовка не знала, что такое унитаз, — в деревне ходили на лопату, — и промолчала.

В больнице ее переодели, накормили и поместили в палату с Нюрой Дранкиной. Нюра стала рассказывать Вовке о том, как рожала прежних детей, а вечером у нее начались схватки и она от страха запела во весь голос про священный Байкал. Врачи и медсестры засуетились, схватили Нюру и повезли в операционную. Про Вовку забыли, и она ушла из больницы в казенных тапочках на босу ногу.

В темноте она пробралась в автобус, накормила поросенка остатками вареной картошки, бросила в рот вишенку, завернула «браунинг» в овечий полушубок и отправилась на угол, к милиции. Стемнело, похолодало, но Вовка терпеливо ждала. Наконец дежурный сержант Середников вывел Горибабу в туалет. Пока милиционер возился с замком, Горибаба торопливо курил на крыльце. Вовка скинула тапочки, чтоб не мешали, быстро преодолела расстояние, отделявшее ее от крыльца, и выстрела Горибабе в лицо. Потом в живот. Потом снова в голову. Потом «браунинг» заклинило. Она отбросила ружье и выплюнула вишневую косточку.

Сержант Середников схватил Вовку и крепко обнял. Он держал ее, трясясь от страха, и она тряслась вместе с ним.

Сбежались люди.

— Принесите ей кто-нибудь туфли, — приказал Пан Паратов. — Туфли, говорю, или что-нибудь на ноги. На ноги ей что-нибудь, говорю!..

— Поросенок у меня там, — слабым голосом проговорила Вовка. — В автобусе он там…

Она обмякла, по ногам потекло что-то горячее.

— Да у нее воды отходят, — сказал сержант Середников. — У моей жены воды отошли, когда мы картошку копали…

Но Пан Паратов не стал его слушать. Он подхватил Вовку на руки и отнес в больницу.

Через четыре часа Вовка родила девочку. При родах она откусила кончик языка, но ни разу не закричала.

— Образцовый организм, — сказал доктор. — Какие организмы у нас тут на одной картошке вырастают! С таким организмом запросто можно рожать еще парочку. Или даже троечку.

— Девяточку, — прохрипела Вовка.

— Какую еще девяточку?

— Еще девятерых надо, — сказала Вовка. — Чтобы десять было.

Скарлатина сорвала голос. Она кричала, что во всем виновата эта дура деревенская, а вовсе не Горибаба, и жаловалась на судьбу. Вскоре ее силы угасли. Ей разрешили забрать тело Горибабы, которому Ильич, фельдшер из морга, попытался придать приемлемый вид, хотя это была очень трудная задача: Вовка стреляла Горибабе в лицо волчьей картечью. Фельдшер забинтовал голову покойника, соорудив из ваты морковку вместо носа. Теперь Скарлатине предстояло позаботиться о похоронах: нанять чтиц и плакальщиц, отнести хотя бы сотню-другую в церковь, оплатить расходы на кремацию и поминки…

Когда Горибабу в гробу доставили домой, Скарлатина позвала суровую старуху Разумову — почитать над покойником.

Старуха Разумова явилась со старой Библией подмышкой.

— Чаю с медом! — приказала она, усаживаясь рядом с гробом. — С сахаром я не пью — от него белокровие. И колбаски. И водочки для голоса. Свечи-то зажги, зажги, не жадничай!

Скарлатина безропотно выполнила все приказания — с чтицей не поспоришь. Разумова напилась чаю с медом и открыла Псалтирь.

— Псалом Давида, — проговорила она внушительным своим голосом. — Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых и не стоит на пути грешных…

Старуха Разумова была из старообрядческой семьи, вернувшейся когда-то в лоно Московской патриархии, поэтому читала она с выражением, внятно, но иногда уставала и начинала бормотать. Прищурившись на огонек свечи, Скарлатина повторяла за чтицей, постепенно погружаясь в меланхолию. Ей уже было не до деревенской девчонки, убившей Горибабу, и даже не до Горибабы, этого жулика и ничтожества, — она горевала о своей судьбе. Всю жизнь Скарлатине приходилось бороться, драться, а главное — переживать неудачи, которые преследовали ее неотступно. Не жизнь, а сплошная дизентерия. Мужья, которые покинули ее, сыновья, не оправдавшие надежд, скудость и безжалостность жизни, злоба, отчаяние и безысходность… Стиснув зубы, она тащила жизнь на себе, как дохлую лошадь, но никогда не плакала. Получала по морде, падала, вставала, утиралась и продолжала тащить на своих костлявых плечах эту дохлую лошадь, лая на соседей, гавкая на родню и отчаянно не понимая, зачем она все это делает, ради чего, и неужели таков замысел Божий о ней, Скарлатине, но отмахивалась от мыслей и тащила эту лошадь, тащила, жалуясь, но не плача, и сейчас — она уже знала это — не заплачет, а похоронит Горибабу, еще одну несбывшуюся надежду, и снова взвалит на плечи все ту же дохлую лошадь и потащит, потащит…

Чтица аккуратно выпила водочки, прокашлялась и повысила голос. Скарлатина очнулась и подхватила:

— Далеки от спасения моего слова вопля моего… Я же червь, а не человек, поношение у людей и презрение в народе…

Разумова продолжала громко, нараспев, с сердцем читать двадцать первый псалом, кося глазом на поникшую Скарлатину, на ее некрасивое красное лицо с выступающими костями. Потом чтица замолчала. Наклонилась к Скарлатине и дала ей щелбана, но та по-прежнему вся дрожала, не подымая головы, и дрожал жалкий пучок седых волос на затылке, и жилистые руки, которыми она обхватила голову, тоже дрожали.

В доме было тихо.

Старуха Разумова взяла соленый огурчик, надкусила с хрустом.

Скарлатина вдруг встрепенулась, провела рукой по глазам, кашлянула и заговорила сварливым голосом:

— Вкусные огурцы, а? Чего молчишь-то? Тебе за молчание, что ли, плочено? А раз плочено, так читай. Чтоб как полагается. Как у людей, раз плочено. Тут покойник ждет, а она — огурцы!..

Разумова подняла бровь, но промолчала. Отложив надкушенный огурец, послюнявила палец и перевернула страницу.